Нам здесь не место - Санчес Дженни Торрес

В руках у него колода карт. Я ничего не отвечаю, но они с Чико медленно заходят в комнату. Мальчишки усаживаются, скрестив ноги, на нашу с мамой кровать, Пульга начинает тасовать колоду, и этот звук наполняет комнату. Потом он сдает карты, и я сосредотачиваюсь на тихом «щелк-щелк-щелк», с которым они ложатся перед нами.

V — С тобой все нормально, Крошка? — спрашивает Чико.

Я беру свои карты и смотрю на тройку червей. И вижу, как эти маленькие сердечки чернеют, съеживаются и превращаются в ничто.

— Крошка!

— Со мной все будет о’кей, — говорю я ему.

Я кладу карты. Эти сердца на них — наши. Это мы: Пульга, Чико и я. Ребята смотрят на меня.

— Случилось что-то плохое. И что-то еще плохое должно случиться.

Мальчишки переглядываются и опять смотрят на меня. У обоих одинаковое выражение лица: они пытаются скрыть ужас.

— Нам нельзя тут быть… Нельзя тут оставаться, — выдавливаю я.

Мои слова, кажется, не должны иметь для них никакого смысла, но я вижу, что это не так. Иначе они сказали бы, что я горожу всякую чушь и бессмыслицу.

Высмеяли бы меня, и Пульга заявил бы, что не верит в мои ведьминские штучки. Но они ничего такого не делают, а просто молча сидят на кровати и ждут, что я еще скажу.

— И что нам делать? — шепчет Пульга.

Перед моими глазами снова встает видение того, как они держатся за шеи. Поэтому я говорю то единственное, что могу сказать:

— Мы должны бежать.

Пульга

«Мы должны бежать».

Эти слова наполняют мое сознание, когда священник кропит святой водой гроб дона Фелисио. Соседи задвигают его в склеп. Донья Агостина держит в руках четки и рыдает.

Вчера на поминках она велела мне бежать. И Крошка тоже сказала, что нам нужно это сделать. А сегодня во время похорон я все время озираюсь в поисках Рэя или Нестора и могу думать лишь о побеге.

Толпа редеет.

Еще один день. Еще одна смерть. Еще одно тело.

Когда мы возвращаемся домой, измотанная мама опускается на диван. Сознание цепляется за красные бархатные диванные подушки. Кроваво-красные. Как много крови!

Мы должны бежать.

— Отдохните пока с Чико, — говорит мама, забрасывая на диван ноги и укладываясь, не сняв даже своего черного платья, — а я полежу немножко. Только входную дверь закройте и заприте.

Сидевший в дверном проеме Чико встает, и я делаю, как велела мама. Чико направляется в нашу комнату, я иду за ним следом. В воздухе разлита какая-то тяжесть, она давит на нас. Даже собственные шаги звучат зловеще.

Когда я прохожу мимо мамы, она тянется ко мне, ловит мою руку и произносит:

— Пульга…

Ее неожиданно крепко сжавшиеся пальцы и голос пугают меня. Я смотрю на ее усталое лицо, а она говорит:

— Te quiero muсho. Я тебя очень люблю, Пульгита.

— Я знаю, мама. Я тоже тебя люблю.

Мама явно хочет сказать что-то еще. Я вижу это по ее лицу. Но она просто кивает, отпускает мою руку и закрывает глаза.

Какое-то время я стою рядом с ней, гадая, не рассказала ли донья Агостина ей про свой сон. Или о чем-то могла проговориться Крошка. А может, мама начинает верить в силу брухи и в суеверия. Вероятно, мне тоже стоит начать в них верить. А вдруг и мама скажет, что я должен бежать, потому что это единственный выход? Что она готова меня благословить и все понимает про нарушенные обещания?

Но вместо этого она делает глубокий вдох, потом выдох.

И я иду к себе в комнату.

Чико включил вентилятор на полную катушку, и тот громко жужжит. Я закрываю дверь, хотя так в комнате будет еще жарче.

— Ну? — спрашивает Чико, как только я вхожу.

Он нервно ерзает на месте. Коричневые полоски на его рубашке в точности совпадают с цветом кожи. Повернувшись к окну, я откликаюсь:

— Не знаю.

Я не рассказал Чико о словах доньи Агостины, но странного высказывания Крошки хватило, чтобы он распсиховался. С тех пор Чико не может сидеть спокойно и даже в доме все время норовит оглянуться через плечо.

— Она сказала, случится что-то плохое. С нами, Пульга. Что-то плохое случится с нами.

Я ничего не отвечаю и стараюсь сохранять спокойствие.

— Вот черт, — шепчет Чико, и мое сердце начинает частить.

Я вглядываюсь в окно, ожидая увидеть за ним Рэя, который целится в нас из пистолета. Но снаружи никого нет.

Когда я опять поворачиваюсь к Чико, он как-то странно смотрит на меня:

— Ты ей веришь… да?

Я думаю о блокноте, который держу у себя под матрасом. Там информация, как добраться до Штатов, которую я собирал последние несколько лет, — мои заметки, распечатки, сведения насчет тех самых поездов под названием Ля Бесmиа. Моя mua из США каждый год присылает для меня деньги, но мама выдает мне только пять или десять долларов, а остальное убирает в тайник, чтобы я взял их, когда вырасту. Я знаю, где этот тайник. И знаю адрес mua вместе с номером ее телефона, потому что выучил их наизусть. А еще знаю, где поменять доллары на кетсали и песо, — я уже делал это с теми купюрами, которые мама давала мне раньше.

Я знаю все это просто на всякий случай.

Но мне не нравится лицо Чико — слишком уж оно испуганное. И это подтверждает то, что мы оба боимся поверить Крошке.

Я качаю головой. Сердце пускается вскачь, дышать тяжело, но я твержу себе, что это просто от жары.

— Знаешь что? От этого младенца у Крошки, видно, крыша поехала, — говорю я другу, — вот и всё. Она не в себе. А нам нужно просто вести себя как обычно. — Слова, которые слетают с моих губ, лживы. Но на вкус они лучше, чем правда.

Чико закрывает глаза, и по его лицу катятся слезы.

— Даже если Рэй думает, что мы что-нибудь видели, — продолжаю я, — или что-то знает, он будет за нами наблюдать. И оставит нас в покое, когда увидит, что мы ведем себя как обычно и ничего никому не сказали.

Чико открывает покрасневшие и влажные глаза, по которым видно, что я его не убедил. Он грубо вытирает их, но слезы продолжают течь по щекам. Я сажусь рядом с ним на его матрас и кладу руку ему на плечо.

— Все будет о’кей, Чико. Честно.

— Но, Пульга…

— Все будет хорошо…

Мгновение он смотрит на меня, и я заставляю себя поверить в собственные слова, чтобы он поверил в них тоже. Может, у меня получится. Может, если я в них поверю, они станут правдой.

— Ладно тебе, ты же мне веришь? Обещаю, что все будет супер.

Через некоторое время он произносит:

— О’кей.

Меня накрывает чувство вины, но я гоню его прочь, а он добавляет:

— Раз ты так считаешь, Пульга, тогда ладно.

— Все, что нам нужно делать, это вести себя как всегда, понял?

Он снова кивает:

— Понял.

— Мы ничего не видели, Чико, запомни это. Пришли в лавку, взяли газировку и ушли домой. А когда случилось то, что случилось, были уже далеко. Нас там не было. Мы ничего не видели.

Он глубоко вздыхает:

— Мы ничего не видели.

— Вот и правильно, — говорю я ему. — Мы ничего не видели. — Я хватаюсь за эти слова, чтобы они вытеснили мысли о побеге. Может быть, я смогу в них поверить и смогу заставить их спасти нас.

Вентилятор с жужжанием подхватывает наши слова:

«Мы ничего не видели».

«Мы ничего не видели».

«Мы ничего не видели».

Эти слова кружат над нами в день после похорон дона Фелисио. И на следующий день. И на следующий. Больше недели мы с Чико ведем себя как обычно. Мы ходим в школу, хотя там я способен только сидеть, ждать неприятностей и смотреть на дверь, едва отличая один день от другого.

«Мы ничего не видели».

Мы не меняем своих маршрутов. И каждые пять минут оглядываемся через плечо.

«Мы ничего не видели».

Мы так часто повторяем эти слова про себя, что начинаем слышать их в звуке собственных шагов по дороге домой из школы. Мы слышим их, когда проходим мимо лавки дона Фелисио, которой больше не существует: помещение заколочено досками.

«Мы ничего не видели».