Дмитрий Вересов - Книга перемен
— Извините, Олег Михайлович. Олег.
Пальчики, затянутые в светлую замшу, коснулись плеча и, словно невзначай, щеки.
— Извините, Олег, что пришлось задержаться. Необходимо было сделать пару важных звонков. И это все мои дела на сегодня. Теперь я целую неделю восхитительно свободна с пяти вечера до девяти утра плюс выходные. Это ли не счастье? Ну, ответьте!
— Это счастье, Галина. Альбертовна, — промямлил Олег, все еще чувствуя прикосновение ее перчатки на своей щеке.
— Послушайте-ка, милый, — обиженно поджались лепестки орхидеи, — не надо по отчеству. Как учительницу. Возможно, я и могла бы вас чему-то научить, но я предпочла бы делать это на дружеских основаниях. Поэтому называйте меня Галиной, а еще лучше Линой. Как вам Лина?
— Очень красиво, — севшим голосом ответил Олег.
— А в ученики ко мне пойдете?
— Пойду, — сглотнул Олег и во все свои фирменные зелено-карие колобовско-лунинские глаза смотрел туда, где ворсинки серебристого меха касались ее шеи, колебались от расходящейся теплоты.
Она тихо засмеялась — теплый плеск воды на пологом берегу, легкий, игривый водоворот вокруг невзрачного речного окатыша. Олег именно так себя и чувствовал — неуклюжим и неповоротливым окатышем.
— Знаете что? — взметнулось черное каре. — Знаете что? Давайте ознаменуем ваше посвящение в ученики и мою недельную свободу пиром. Я есть хочу и поэтому повезу вас в ресторан. И не возражайте, — перчатка прикрыла ему рот, и Олег чуть не впился зубами в дразнящую мякоть, — не приму возражений и не люблю предрассудков. Вы мой рыцарь на сегодня. Хотите перчатку или платок? Вот вам и то и другое. А ученичество. Это потом. Да?
Олег неловко скомкал галантерейные изделия и, сдав уже почти все позиции, невнятно произнес:
— У меня вид не ресторанный. Меня туда не пустят, наверное.
— У вас просто замечательный вид, консервативно-классический. Я имела возможность оценить ваш вид. Джемпер хорошей вязки, не джинсы — нормальные брюки, без мешка пониже спины, и коленки не оттянуты, прекрасно сидят на вашей стройной фигуре. Замечательный вид. Да и я одета, скорее, для приключения, а не для ресторана. Но, честное слово, на это теперь и не особенно смотрят. Ваши возражения иссякли? Тогда едемте. Иначе я от голода стану кровожадной и согрешу… каннибализмом. Знаете, кто пойдет мне на ужин?
* * *Франик обижался не только на Олега, но и на второго своего брата — Вадима, который иногда, и не так уж редко, ночевал не дома, а, как он говорил, у друзей. Это было правдой. Подозрения Михаила Александровича касательно того, что Вадим обзавелся девицей, тоже в какой-то мере соответствовали истине, но только в какой-то мере. Дело в том, что «девицей» Вадим только хотел, точнее, страстно желал «обзавестись», а «девица» — однокурсница по имени Инна — была душой той самой компании друзей, у которых оставался ночевать Вадим.
Компания устраивала скучнейшие и бессмысленные с точки зрения Вадима ночные бдения в съемных коммунальных апартаментах одного из своих членов, а чаще в девичьей четырехместной комнате краснокирпичной медицинской общаги, той самой, что перед Гренадерским мостом, где обитала в том числе и Инна. Здесь разучивались и пелись хором мантры, возжигались благовония, за которыми специально ездили в Москву, в «Ганг». На стенах развешивались импортные календари-мандалы, добытые у фарцовщиков на «галёре» Гостиного Двора. Здесь пили отвратительный бледно-зеленый чай, отдающий веником.
Здесь читались скромные произведения принявшей мученическую смерть (по легенде — под колесами грузовика с подозрительно обнулеванными номерами) некоей Кари Унксовой и иже с нею, здесь нестройно, но вдохновенно исполнялись песни Башлачева, здесь из кассетника тоскливо тянулись якобы тибетские ноты, здесь звучал «Белый альбом» «Битлз», здесь подружка Инны чересчур полная, некрасивая Гуля плела для желающих украшения и сумки из веревочек, расшивала их бисером и самодельными глиняными бусинами. Здесь перепечатывались в пяти экземплярах через один интервал на портативной «Москве» с западающей клавишей пробела шедевры самиздата, здесь все еще почитались заплесневелые откровения Кастанеды. Здесь каша в голове сходила за нонконформизм, здесь, случалось, вопреки или в пику заветам классика мешали водку с портвейном, а потом долго и с отвращением размазывали по полу последствия, вызванные чересчур смелым употреблением данного коктейля. Здесь изредка подкуривали — гадкого качества «травку», потом грезили, а больше маялись головной болью, лежа вповалку на пыльных ковриках. Здесь собирались те, кто балансировал на грани отчисления из Первого меда, те, у кого в душе никак не приживался стерильный и спасительный докторский цинизм, а руки были крюки и росли из известного места.
Вадим являлся исключением. Он приходил сюда только ради Инны, Инессы, «доньи Инес», худенькой высокой девушки с длинными прямыми темно-льняными волосами, которые она иногда высоко и небрежно подкалывала, закрепляя пластмассовым под черепаху гребнем, за что и получила свое прозвище. Взгляд у нее был невинно-небесный, как у дикарки с дальних островов, где еще не побывали миссионеры и не объяснили, что такое грех. Челка Вадима и темный взор ласкового конкистадора не давали покоя экзальтированной донье Инес. Но прежде чем предложить себя ему — по-простому без лицемерных кривляний, как было принято в тесной компании посвященных в высокие истины, она решила ввести его в эту компанию, что и было осуществлено. И Вадим, влюбленный и не менее, чем его сводный брат, жаждавший вкусить сладкой плоти, стал манкировать общественной работой и добросовестно дышать курящимся сандалом, слушать заунывную музыку, читать по большей части бездарные, но надрывно искренние подпольные сочинения.
Однажды он забрел в расположенный в двух шагах Ботанический сад, чтобы отдышаться от тошнотворной вони очередного «сейшна», устроенного ради какого-то московского дворника и по совместительству кочегара, который вел весьма своеобразный и откровенный дневник. Кочегаро-дворник жаждал обнародовать свое произведение под названием «Записки эксгибициониста». Эксгибиционизм, уверял он будущих медиков, имеющих кое-какое смутное понятие о подсознательном, эксгибиционизм — явление не столько сексопатологическое, сколько интеллектуальное и моральное. Эксгибиционизм — это борьба с ханжеством советского общества. Эксгибиционизм — это очищение, это акт высокого мужества. И дело не в том, чтобы снять штаны в общественном месте, хотя это тоже годится как метод борьбы с лицемерием, дело в том, чтобы, отбросив ложный стыд, обнажить душу и самые темные уголки сознания, перетрясти их на сквозняке, выставить на всеобщее обозрение и тем самым очистить, обновить и все такое.
