Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо
Франсуа-Максим следил за дорожкой. Он обожал напряжение от опасности: он не только предавался запретной любви, но делал это с риском быть застигнутым. Какой контраст с уютной спальней, где он встречался с Севериной для заранее уготованных объятий. То ли дело здесь, живые природные запахи весны, перегноя, вереска и дичи, да еще вероятность непрошеного вторжения. К тому же мог и лесник нагрянуть. Тогда имей дело с полицией. Кто знает?
Дыхание Франсуа-Максима стало хриплым и участилось, парень понял его, они кончили одновременно. И затихли.
В подлеске вспорхнул дрозд.
Почувствовав, что ее хозяин скоро вернется, Белла заржала: ей не терпелось пробежаться.
Франсуа-Максим блаженствовал: день выдался удачный.
Парень поправил одежду и робко улыбнулся. Франсуа-Максим ответил ему доброжелательным взглядом.
Парень прошептал:
— Меня зовут Никос.
Франсуа-Максим закрыл на миг глаза; он ненавидел идиотскую манию людей представляться. Что ему всегда нравилось в этих тайных встречах, так это как раз их тайна, телесное наслаждение вдали от маскарада общественных отношений.
Парень умоляюще смотрел на него, ожидая ответа.
Франсуа-Максим буркнул:
— А я Максанс.
Парень благоговейно улыбнулся звуку имени, будто ценному дару. Он схватил руку Франсуа-Максима и пылко прошептал:
— До свидания, Максанс.
— Прощай!
Франсуа-Максим направился к Белле, потрепал ее морду, отвязал, вскочил в седло и двинулся к городу. Он терпеть не мог нежностей после соития; они могли ему отравить уже испытанное удовольствие. Сантиментов ему и дома хватало с избытком.
Когда он выбрался на дорогу для верховой езды, он успокоился, забыл о пережитом приключении и задумался о работе. Он прикинул возможный план текущих дел, порадовался ясности своего ума и еще раз восхитился чудным весенним днем. Твердый уголок нераспечатанного конверта врезался ему в ягодицу; Франсуа-Максим распечатал письмо и пробежал глазами слова:
«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».
Он мягко рассмеялся:
— Ах, Северина…
Улыбаясь изгибу дороги, он сообщил деревьям и кустам:
— Я тоже люблю тебя, дорогая!
Сунув записку обратно в карман, счастливый Франсуа-Максим решил, что потратит двадцать минут рабочего времени и купит немыслимо дорогую сумку, которая приглянулась жене на авеню Луизы. В конце концов, она вполне ее заслужила.
7
— Двести сорок два евро! Вы представляете? Я же давно дала ему двести сорок два евро, чтобы он сделал мне ночной столик!
Вытягивая нитку в вышивке, мадемуазель Бовер вполуха слушала сетования Марселлы; следя за тем, чтобы вышитая роза удалась на славу, она не слишком прислушивалась, ведь болтовня консьержки всегда имела две составляющих: пожаловаться и поговорить о деньгах.
— Мне он так нужен, мадемуазель, этот ночной столик! Ведь я сменила матрас. Из-за моего афганца. Двести сорок два евро я отдала ему, сыну. Двести сорок два евро, не так уж и плохо за четыре деревяшки!
Марселла встряхнула, потом отшлепала тяжелые складки бархата, наказывая их за дурную привычку напитываться пылью.
— У него в лапах двести сорок два евро, а теперь говорит, что у него есть дела и поважнее.
— Какие же, дорогая Марселла?
— Он женится!
Марселла грозно толкнула занавески на место, к стене, и промчалась по комнате, как разъяренный буйвол.
Осознав слова Марселлы, мадемуазель Бовер встрепенулась:
— Ваш сын женится?
— Да. И по такому случаю этот пройдоха бросил подработки. А теперь мне остается только мечтать о ночном столике… Плакали мои двести сорок два евро!
Она еще раз помянула «двести сорок два евро» и скрылась в кухне.
Мадемуазель Бовер потянулась было за ней, но потом сочла, что лучше закончит лепесток цвета бедра испуганной нимфы, а там, глядишь, Марселла и сама вернется и все расскажет.
Мадемуазель Бовер воздела глаза к потолку. И как Марселла расставляет приоритеты? Как можно двести сорок два евро и ночной столик ценить выше свадьбы сына? Какая ограниченность! У нее кругозор коротконогой и низколобой посудомойки.
— Серджо! Серджо!
— Да, мой дорогой, ты прав! — вздохнула мадемуазель Бовер.
— Серджо! — не унимался скрипучий голос.
Мадемуазель Бовер подошла к огненно-красному попугаю, открыла клетку, просунула в нее руку и предложила ему выйти.
Птичка схватилась восьмью тоненькими пальчиками за безымянный палец мадемуазель Бовер, дала вызволить себя из заточения и принялась тереться на приволье о хозяйкин джемпер.
— Серджо!
Попугайчик заегозил еще больше, ненасытное крючконосое создание ерзало под ласковой хозяйской рукой все азартней, его возбуждение только нарастало.
— Ты понимаешь меня, Коперник!
Коперник стал переминаться с лапки на лапку.
В этот миг вернулась Марселла, грациозная, как питбультерьер: нижняя губа ее отвисла, глаза были выпучены, а шея втянута в квадратные плечи.
— Да, представьте себе, этот парнишка женится. И меня не спросил.
— Вы, наверно, рады?
— Чему?
— Ну не знаю… он, наверно, влюблен… нашел женщину своей мечты…
— Да уж, будет он ее искать! Не знаю, что он там нашел!
— Она вам не нравится?
— Откуда мне знать? Он мне ее не представил.
— То есть как?
— А так. Он не хочет, чтобы свадьба была у меня. Хочет на стороне.
Мадемуазель Бовер считала такое решение мудрым. Не стоит пугать молодую девицу, приведя ее в каморку, где обитала Марселла. Эта клетушка пропахла пореем и капустной похлебкой и была загромождена чудовищными безделушками: деревянными петушками, фарфоровыми спаниелями, плюшевыми котятами, календарями, барометрами и швейцарскими часами с кукушкой; кресла, комоды и стол были устланы вязаными салфетками; что касается чистоты жилища, она была весьма сомнительной, хотя Марселла прекрасно чистила квартиры других. Даже если невеста была из небогатой семьи, она могла быть девушкой со вкусом.
— Серджо! — выкрикнул попугай, когда мадемуазель Бовер на миг отвлеклась от него, и она снова затеребила его твердую макушку.
Марселла рьяно надраивала телевизор, который полагала самым важным атрибутом домашнего очага.
— Он маньяк, ваш Коперник.
— Простите?
— Он все время повторяет «Серджо».
Мадемуазель Бовер вспыхнула:
— Коперник не маньяк, а телепат.
