Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Нина Владимировна! — зовет тетя Наташа. — Идите выпейте с нами рюмочку!
Я сажусь на перекладину под столом и плачу. Бедный, бедный петух!.. Он был такой хороший… Так пригрелся у меня в шубе… А его… Бедный петух…
— Вот твой петух, — говорит мама. — Из него сварили суп, и теперь ты можешь забрать его. — Она вытаскивает петуха из огромной кастрюли и бросает в ящик.
Неужели это мой петух? Он весь мокрый и уже не хлопает глазами. Я присаживаюсь возле ящика на корточки. Петух не шевелится, все перышки прилипли к телу.
Дует ветер. Может, ветер высушит ему перья и тогда он снова станет таким, как был? Вот, кажется, поднял крыло. Нет, это ветер треплет перья…
Мне становится страшно. Я хочу встать и уйти.
— Куда? — говорит мама. — Сиди! Сиди теперь с ним. Ты же говорила, что это твой петух.
Я оглядываюсь по сторонам. Где она? Ее нигде не видно. Один только голос…
— Хотела, чтобы у тебя был петух, — вот, пожалуйста, получай!
Ящик стоит на пригорке. Вокруг нет никого. Ветер дует все сильней и несет крупный темный песок… Петух не шевелится. Почему он такой мокрый? Такой несчастный? Из него сварили суп…
Слезы текут у меня по вискам. В комнате темно. Мама спит рядом. Это был сон. Это все — и ящик, и песок, и мамин голос — был сон. Бедный петух… Лежал в самом уголочке и даже не шевелился. Но может, он все-таки знал, что я смотрю на него?
Наина Ивановна бегает по коридору и стучит каблуками. Кравченков уже не живет в нашей квартире, но у Наины Ивановны и без него бывает много гостей. Она часто смеется, особенно по ночам.
— Не хочу Новый год, — говорю я. — Никогда не буду есть суп…
— Что? Что? — бормочет мама, приподымаясь на подушке, но тут же опять засыпает.
— Вот уже и февраль, — вздыхает мама. — Второе февраля. Мой день рождения. Сорок два года… Мало радости… Да, жизнь пролетела… В мирное время хоть гости, бывало, собирались, поздравляли, подарки дарили, цветы… А теперь и этого нет…
Мне становится жалко ее. Я иду в свой уголок, беру шкаф и протягиваю ей:
— Вот тебе подарок!
— Не выдумывай, поставь на место. Зачем мне твой шкаф…
— Хочешь примус? — спрашиваю я.
— И примус не нужен. Хватает керосинки, чтоб она пропала… Кстати, хорошо, что ты напомнила, надо идти за керосином.
— Больше у меня ничего нет…
Мама читает письмо, переворачивает листочки, вздыхает, качает головой.
— Вот, — говорит она, — отец поздравляет тебя с днем рождения.
— У меня тоже есть день рождения?
— У каждого человека есть день рождения. — Она отдает мне рисунок, который прислал папа.
— Что это?
— Заяц, наверно.
— А это?
— Не знаю. Свинья какая-то.
— А сколько мне теперь будет годов?
— Не годов, а лет. Пять лет… Да, бежит время… Подумать только — я так ясно помню, как мне самой исполнилось пять лет. Был такой чудесный праздник…
— Тебе тоже было пять лет?..
— Ну конечно. Ты что, думала, что я так и родилась сорокалетней? И пять было, и семнадцать было. Все было, да все прошло… И у тебя пройдет — не успеешь оглянуться.
— Мне тоже будет сорок лет?
— Ну конечно!
— И я буду такая большая, как ты?
— Будешь, будешь…
Вот это да! Вот это — да! Я буду такая же, как она! Если только она не обманывает…
— Наташа как раз приехала из Италии, — погружается мама в воспоминания, — привезла такие дивные подарки… Куда все это кануло? Исчезло, растаяло, как фата-моргана…
— А ты что мне подаришь?
— Я? Что же я могу тебе подарить? А, я знаю, — говорит мама. — Я тебе подарю твой шкаф. Ты ведь его мне дарила? Ну вот, теперь я тебе его возвращаю.
Весна. Светит солнышко, во дворе лужи, по улицам бегут ручьи. Мы идем из магазина. Теперь нужно ходить очень осторожно, чтобы не промочить ноги. Если я промочу ноги, мама сделает из меня котлету.
— Надо бы попытаться найти Талю, — рассуждает мама. — Хоть узнать, что с ним… Каждый день просыпаюсь с мыслью, что надо этим заняться. И все никак не соберусь… Что за жизнь такая проклятая — не успеешь оглянуться — вечер…
Мы уже недалеко от нашего дома. Мимо нас проезжает трамвай и вдруг останавливается со страшным скрежетом и визгом.
— Что такое? Боже мой, что такое? — пугается мама.
«Наверно, опять сошел с рельсов», — думаю я. Только что на улице никого не было и вот — толпа народу.
— Что такое? Что случилось?
— Девушка! Девушка! Молоденькая совсем! — визжит какая-то женщина.
— Насмерть?
— Насмерть, насмерть, пополам!
— Это же Нона, Нона! Полонской дочь! — кричат женщины.
— Боже мой, боже мой! — говорит мама. — Нет, нет, я не могу этого видеть! Идем, идем отсюда! — Она бежит и тянет меня за руку. — Боже мой, какое несчастье, какой ужас! — говорит она уже в подъезде. — Буквально на глазах! Взрослая девушка, в восьмом классе…
— Как же это случилось? Вы видели? — спрашивают соседки.
— Я не знаю, не помню… Боже мой, я вся дрожу…
— А мать где?
Все, все собрались — и тетя Наташа, и Наина Ивановна, и Людмила Аркадьевна, и Лера Сергеевна. Все соседки тут, все толпятся у дверей Полонских.
— Спрыгнула, — объясняет кто-то, — спрыгнула и попала под прицеп.
— Да нет, какой прицеп! Головным ее задавило!
— Подумайте — такая умница, отличница, красавица!
— Боже, какое горе, какое горе!..
— А мать-то где? Сама-то где?
— Вышла куда-то. Не знает. Еще узнает.
— Вот так — растишь, растишь, а после раз — и нету… В минуту…
— Ужас, ужас!..
— А на фронте сколько поубивало…
— Спаси и помилуй… Подумать страшно…
На нашей улице зажгли фонари, они висят на проволоке над мостовой. Синие круги плавают в воздухе. Снежинки залетают в них и становятся голубыми. Мы идем домой вместе с Лерой Сергеевной и Инной.
— Ах, боже мой, — вздыхает мама. — Ведь было уже совсем тепло, и опять снег…
— Каждый год так, — говорит тетя Лера. — Вы что, не помните: «Взбесилась ведьма злая и, снегу захватя…» Зато теперь хоть освещение есть! Как-никак, а на душе веселей… Идешь от фонаря к фонарю, и дорога короче.
— Разве это освещение? — вздыхает мама. — Так, одно недоразумение… В мирное время, помните? — вся улица сияла…
— Ничего, скоро опять засияет… Не в этом счастье, Нина Владимировна…
— Какое счастье, бог с вами, Лера Сергеевна, о чем вы говорите?.. Кто сегодня думает о счастье… Лишь бы уж дотащиться как-нибудь до могилы…
— Мама, как это — война кончится?
