Вера Колочкова - Слепые по Брейгелю
— Не знаю. Со временем как-то буду. У меня права есть, водителем работать пойду.
— Ой, шибко хорошая профессия, баранку крутить! Всю жизнь мечтала свою девку за работягу замуж выдать, ага. Для этого я ее растила, что ли? Ночи не спала, во всем себе отказывала? А жить вы где собираетесь, интересно?
— Пока у вас. Нам с ребенком больше некуда. Но вы не беспокойтесь, мы ненадолго. Как только на работу устроюсь, квартиру снимем.
— А потом? Так и будете всю жизнь по съемным квартирам шляться?
— Нет. Потом в кооператив вступим.
— Ага… Планы у тебя, смотрю, наполеоновские. Ни гроша за душой, ни родственников, чтобы помочь могли. Ты ж сирота кругом! А туда же, в кооператив.
— Да, Анна Семеновна, именно так. При моих сиротских обстоятельствах других планов, кроме наполеоновских, и быть не должно. Ничего, справимся.
Саша нашел работу уже на другой день — водителем служебной машины. Возил начальника строительного треста, уходил из дома в шесть утра, приходил ближе к ночи. А иногда и ночами пропадал. Начальник свойским мужиком оказался, вошел в положение, разрешал на служебной машине иногда и подхалтурить. А в основном сам, конечно, норовил ее под личные нужды использовать — то на рыбалку, то к любовнице в другой город рвануть. Зато наряды потом закрывал щедро, зарплата на круг выходила солидная.
Мама их на съемную квартиру не отпустила. Сказала — смысла нет, чего зря деньги транжирить. Лучше и впрямь — на первый взнос подкопить, если так споро дело пошло. А потом вдруг болеть начала, свернуло ее как-то разом. Легла в больницу на обследование, через неделю домой выписалась с заключением на руках — онкология в четвертой стадии, неизлечима и неоперабельна. Лежи, умирай.
Умирала мама, если можно так выразиться, очень достойно. Глядела на нее провалами глаз, виновато улыбалась сухими губами. Весь обиход принимала с благодарностью. Ни на минуту не впала в панику, в истерику, в каприз, вполне объяснимый. Лишь ночами стонала глухо, скребла ногтями по стене, сдирая обои. Она вставала, подходила к ней, садилась, брала за руку:
— Мам… Может, укол? Давай я Надю позову…
Надя была соседкой, дочкой маминой подружки тети Лиды, училась на последнем курсе в медицинском училище. Добрая девчонка, не вредная. Выручала с уколами в любое время, как позовешь.
— Не, Машк, не надо. Может, так быстрее отойду, без укола-то. Ты это… Прости меня на всякий случай, ладно? Может, я уж сегодня к утру… Не держишь на меня обиды, нет? Говори, Машка, как на духу…
У нее мороз пробежал по коже снизу вверх, торопливый, колкий, — сказать, не сказать? Наверное, сказать полагается, если просит… Но как, как сказать? Да и надо ли ей сейчас… Наверное, она других слов от нее ждет. Как бы там ни было, а других.
— Нет, мам. Я не держу обиды.
— Ну, слава богу… Хотя я и так знаю, в общем, что не самой хорошей матерью была. Но какой была, такой была. Меня тоже жизнь подарками не жаловала, чтобы я с тобой сюсюкалась. Зато у тебя вон муж… Любит тебя, на руках носит, зарплату в дом тащит. Повезло тебе, Машка. Ладно, живи долго и счастливо. Иди спать, я тоже устала… Иди, иди…
Утром мама умерла. Глянула на нее последний раз, уже не узнавая. Потом задышала тяжело, часто, и… перестала. Ушла с лица судорога страдания, глаза смотрели вверх спокойно, светло. Она протянула дрожащую ладонь, смежила пока еще теплые веки. И затряслась, с трудом соображая, что все уже кончилось. Что надо плакать уже от горя потери, а не от страха вообще…
Маму похоронили, жизнь потекла дальше, как река, то сужаясь мелкими неприятностями, то растекаясь вширь семейным счастливым достатком. Через год после маминой смерти сделали в квартире ремонт. На деньги, подкопленные для первого взноса в кооператив, купили машину. Славка пошла в детский сад, она вышла на работу… Жизнь как жизнь, спокойная, полноценная. Саша по-прежнему много работал, ездили в отпуск на море всей семьей, бывало, и по два раза в год. Казалось, даже катаклизмы, происходящие в государстве, их особо не задевали. Как-то так получалось, что заработок у Саши всегда был, хоть какой, хоть самый мало-мальский, даже в самые трудные безработные времена. И еда в холодильнике всегда была. И одежда. Уж как он выкручивался в этом плане, она вопросами не задавалась. Жила себе и жила, шла и шла за ним, как слепой идет за поводырем, беззаботно положив руку на плечо. И не просто за поводырем, а любящим ее поводырем…
Вот, значит, и пришла. Куда ты меня привел, мой поводырь? К пропасти? Осталось только чуть в спину толкнуть, давай, мол, слепой все равно не поймет, не увидит? Земли ж под ногами не будет, вниз полетит, и все.
А она ведь и в самом деле слепая, в буквальном смысле, выходит. Не разглядела, не поняла, что поводырь давно ее разлюбил, что готов ладонь с плеча сбросить. Вот, значит, и сбросил. Иди дальше одна, как сумеешь.
Обхватила себя руками, вдохнула ставший вдруг терпким воздух, затряслась в сухом рыдании. Странно, отчего-то слез не было. Организм экономит, что ли? Боится, как бы за один день все не вытекли? Оказывается, больно плакать без слез. В горле сухо, плач получается похожим на кашель, сухой, надрывный.
Короткий звук дверного звонка ворвался в кухню, пробежал по телу электрическим разрядом. Еще, еще. Надо встать со стула, пойти открыть. Сил нет. Это ведь, наверное, Саша пришел. Передумал ее в пропасть бросать, вернулся. Скорей, вставай скорей, неуклюжая слепота! Пожалели тебя, беги!
В прихожей запнулась о чемодан, чуть не упала. Откуда здесь чемодан? Ах да, это ее чемодан, она вчера из Испании приехала. О боже, как руки дрожат, никак с замком не справиться.
За дверью стоял вовсе не Саша. Стояла соседка с третьего этажа, Лена. Глядела на нее настороженно.
— Привет, Маш… С тобой все в порядке?
— Да, Лен…
— А чего сразу не открыла?
— Не знаю… Не слышала, наверное.
— Да? Странно, странно…
Лена стояла в дверях, переминалась с ноги на ногу, внимательно вглядываясь в ее лицо. Видела же, что лицо вусмерть зареванное, но произносить сакраментального «ой, прости, я, кажется, не вовремя», судя по всему, не собиралась. Наоборот, с каждой секундой исполнялась все большим любопытством, грозящим перейти в стадию бесцеремонности.
— Маш… Дай пройти-то, чего в дверях истуканом выстроилась? Или нельзя?
— Ну почему нельзя, проходи… — вздохнула обреченно, отступив два шага назад. И отметила про себя грустно — а что делать? Разве ее трусливая натура может противостоять бесцеремонности? Нет, не может. И никогда не могла. А вот если бы могла… Ох, с каким бы наслаждением она закрыла дверь перед любопытным носом соседки!
