Пауло Коэльо - Алеф
В нашем вагоне четыре купе, душевые, что-то вроде гостиной, где, как я полагаю, мы проведем большую часть пути, и кухня.
Я иду в свое купе: двуспальная кровать, шкаф, стол со стулом, развернутым к окну, дверь в душевую кабину. В ней я обнаруживаю еще одну дверь, которая ведет в точно такое же помещение. Похоже, на два купе здесь приходится один душ.
Кажется я догадался: в этом купе должна была ехать мой российский агент. Впрочем, какая разница?
Раздается гудок, и состав медленно трогается с места. Мы все приникаем к окну в маленькой гостиной, чтобы проститься с людьми, которых видели в первый и последний раз в жизни. Поезд набирает скорость, мелькают фонарные огни, и платформа уплывает прочь. Меня поражает всеобщее спокойствие; никому не хочется говорить; каждый по-своему предвкушает предстоящие приключения, и ни один, я уверен, не думает о том, что оставил позади, так же как и о том, что будет дальше.
Когда ночная тьма поглощает бегущие рельсы, мы рассаживаемся вокруг стола. В нашем распоряжении корзина с фруктами, но мы успели поужинать в Москве, и пробудить всеобщий энтузиазм оказывается под силу лишь ледяной бутылке водки, которую мы тут же открываем. Мы пьем и болтаем обо всем на свете, кроме самого путешествия, ведь оно принадлежит настоящему и пока не успело сделаться историей. После второй рюмки мы принимаемся рассуждать о том, чего все мы ожидаем от нашей поездки. А после третьей за столом устанавливается на удивление радушная атмосфера. Кажется, будто все мы знаем друг друга тысячу лет.
Переводчик признается, что смысл его жизни составляют три вещи: литература, путешествия и боевые искусства. В молодости я сам немного занимался айкидо; Яо предлагает как-нибудь потренироваться вместе, чтобы скоротать время в дороге, если только коридор в нашем вагоне окажется не слишком узким.
Хиляль беседует с редакторшей, той, что не желала пускать ее в наш вагон. Я вижу, что обе они изо всех сил стараются преодолеть взаимную неприязнь, но чувствую: пребывание в этом тесном вагонном пространстве очень скоро усилит эту неприязнь, и между ними вновь засверкают молнии. Но, надеюсь, не сегодня.
Переводчик будто читает мои мысли. Разлив на всех оставшуюся водку, он заводит речь о том, как разрешаются конфликты в айкидо:
– По сути, это не совсем борьба. Прежде всего мы стремимся успокоить дух и приобщиться к источнику, из которого все происходит, отбросив всякое зло и эгоизм. Если вы проводите слишком много времени, выясняя, что хорошо и что плохо у другого человека, вы позабудете о собственной душе, и все кончится тем, что, опустошенные, вы потерпите поражение через энергию, которую затратили на то, чтобы судить других.
Никто не проявляет особого интереса к разглагольствованиям семидесятилетнего человека. Подогретое водкой веселье сменяется всеобщей апатией. В какой-то момент я выхожу в туалет, а вернувшись, обнаруживаю, что за столом уже никого.
Кроме Хиляль, разумеется.
– Где все? – интересуюсь я.
– Все были столь деликатны, что дожидались, пока вы встанете из-за стола, чтобы отправиться спать.
– Не пора ли и вам последовать их примеру?
– Второе купе, кажется, свободно...
Я подхватываю сумку и футляр со скрипкой, бережно, но твердо беру девушку за локоток и подталкиваю к дверям.
– Не искушайте судьбу. Спокойной ночи.
Молча взглянув на меня, Хиляль разворачивается и бредет к двери, чтобы перейти в другой вагон.
Вернувшись к себе, я вдруг понимаю, как я устал. Ставлю компьютер на стол, устраиваю своих святых – они всегда со мной – возле кровати и отправляюсь в ванную чистить зубы. Оказывается, это не так-то просто: вода в стакане подпрыгивает в такт покачиванию вагона, так что достичь цели мне удается не с первой попытки.
Потом я надеваю футболку, в которой обычно сплю, выкуриваю сигарету, гашу свет, закрываю глаза и представляю себе, что это покачивание такое же уютное, как в материнском чреве, и что ангелы снизойдут этой ночью хранить мой сон. Тщетная надежда...
ГЛАЗА ХИЛЯЛЬ
Когда наступает утро, я встаю, одеваюсь и выхожу в гостиную. Все уже в сборе, включая Хиляль.
– Дайте мне расписку, что не возражаете против моего присутствия, – требует она вместо приветствия. – Знали бы вы, чего мне стоило сюда пробраться... Охранники во всех вагонах говорили, что пропустят меня только при одном условии...
Я решаю проигнорировать ее слова, здороваюсь со всеми и спрашиваю, как им спалось.
– Ужасно, – дружно отвечают они.
Выходит, я не один.
– А я прекрасно выспалась, – простодушно сообщает Хиляль, не обращая внимания на гневные взоры моих попутчиков. – Мой вагон в центре состава, и его почти не трясет. А в вашем просто невозможно находиться.
Мой издатель с трудом сдерживается, чтобы не сказать в ответ какую-нибудь грубость. Его жена достает сигарету и отворачивается к окну, пытаясь скрыть раздражение. Дама-редакторша сидит с торжествующим видом, который говорит без слов: «Разве я не предупреждала, что эту девицу нельзя сюда пускать?!»
– Я каждый день записываю какую-нибудь мысль на стикере и приклеиваю его на зеркало, – говорит Яо. Он, по всей видимости, тоже прекрасно выспался.
Китаец встает, подходит к зеркалу и прикрепляет к стеклу стикер, на котором написано: «Если хочешь увидеть радугу, тебе придется полюбить дождь».
Никого особенно не вдохновляет это оптимистичное высказывание. Не нужно быть телепатом, чтобы прочесть мысли моих попутчиков: «Боже, неужели так будет продолжаться все девять тысяч километров?!»
– Я хотела бы показать вам одну фотографию из моего телефона, – говорит Хиляль. – И у меня с собой скрипка, если вы хотите послушать музыку.
Музыку мы и так слушаем: на кухне включено радио. Напряжение в вагоне растет; в любой момент может произойти взрыв, и я ничего не смогу с этим поделать.
– Знаете, для начала давайте спокойно позавтракаем. Вы тоже присоединяйтесь, если хотите. Потом я намерен немного поспать. А уж после этого я посмотрю ваше фото.
Меня прерывает грохот, похожий на раскат грома; мимо нас мчится встречный поезд. Так же было и ночью, со столь чудовищной регулярностью, что вместо ощущения уютной колыбельки, раскачивавшийся вагон больше напоминал шейкер для коктейля. Помимо физической дурноты я чувствую себя виноватым перед всеми этими людьми, которых втравил в такую авантюру. Я начинаю понимать, почему головокружительный аттракцион с резкими подъемами и спусками принято называть «русскими горками».
Хиляль и переводчик-китаец несколько раз пытаются завести разговор, но ни издатель с женой, ни редактор, ни сам писатель, придумавший эту поездку, не спешат его поддержать. Завтрак проходит в молчании; пейзаж за окном не отличается разнообразием: поселки, леса, снова поселки и снова леса.
