Карин Альвтеген - Стыд
Еще нестрашно. Еще можно двигаться вперед и не скрывать правду.
Еще можно жить.
— Вечером несколько человек пошли в сауну. Мы много выпили, и кто-то забыл выключить нагревательный агрегат.
Она замолчала. Она отлично помнила. Помнила даже голос Лиселотт, хотя это было очень давно, и после того вечера она никогда больше не слышала этот голос. «Моника, сходи вниз и отключи сауну». Хорошо, ответила она, но в голове шумело от пива, а тот, в кого она так долго была влюблена, наконец проявил расположение — она только что пообещала подождать на лестнице, пока тот сходит в туалет.
— Потом все, кто оставался ночевать, пошли укладываться. Кроме нас с Лассе, было еще трое. Мы спали там, где были места, в кроватях, на диванах, в разных комнатах. Лассе — наверху, в спальне Лиселотт, а я на первом этаже.
Ее новый бойфренд ушел домой. Лассе уснул у Лиселотт. А Моника, у которой кружилась голова от влюбленности и пива, легла спать на диване рядом с их закрытой дверью.
Наверху.
В холле у лестницы.
Никогда и никому она не признавалась, что в ту ночь спала там.
— Я проснулась в четыре часа, оттого что не могла дышать, а когда я открыла глаза, весь дом уже был охвачен пламенем.
Страх. Паника. Чудовищный жар. И только одна мысль. Выбраться. Всего два шага до той закрытой двери, но она даже не поколебалась ни на минуту. Бросилась вниз по лестнице, оставив их на произвол судьбы.
— Весь дом был в дыму, если вы ничего не видите, вам трудно найти выход даже из хорошо знакомого помещения.
Слова хлынули рекой, потому что отчаянно хотелось как можно скорее завершить рассказ и все это закончить,
— Я доползла до лестницы и попыталась подняться на верхний этаж, но огонь уже был слишком сильным. Я кричала, чтобы разбудить их, но пламя оглушительно ревело. Не знаю, сколько времени я провела там, пытаясь подняться по лестнице. Раз за разом я спускалась на две-три ступени вниз, но приходилось подниматься снова. Последнее, что я помню, — это пожарный, который выносит меня оттуда.
У нее не было сил продолжать. Она с ужасом почувствовала, как краснеет. Краска стыда заливает щеки.
Она была в безопасности, стояла во дворе и смотрела, как от жара трескаются стекла в комнате Лиселотт. Стояла неподвижно, с постепенной неотвратимостью понимая, что они никогда не выберутся оттуда. Что он попался в ловушку, которую устроила она. Она, живая, наблюдала, как в зловещих языках пламени погибает дом и те, кто остался внутри. Ее красивый веселый старший брат, он наверняка был бы мужественнее. Он бы не колебался и сделал те самые два шага, которые спасли бы ей жизнь.
Он должен был выжить, а не она.
А потом эти допросы. И ответы, в которых она отчаянно избегала говорить правду. Она спала внизу в гостиной! Выключить нагреватель должна была Лиселотт! Недели страха, а вдруг кто-то из тех, кто ушел домой, слышал, что это она обещала выключить сауну, или видел ее на втором этаже на диване. Но никто не опроверг ее слова, и со временем они стали официальной версией случившегося.
— Что произошло с вашим братом?
Моника не могла говорить. Она и тогда не могла — когда к ней подбежала мать в пальто поверх ночной сорочки. Верхний этаж обрушился, пожарные делали все, чтобы погасить неукротимое пламя. Кто-то позвонил ей, и она тут же бросилась к машине.
Ярче всего Моника помнила лицо матери в тот момент, когда она выдохнула этот вопрос. Огромные от ужаса глаза — она уже все знала, но отказывалась понимать.
— Где Ларе?
Она не отвечала. У нее не было слов. Этого не может быть, это неправда, пока об этом не сказали. Она чувствовала руки на своих плечах, пальцы делали ей больно, мать пыталась вытрясти из нее ответ.
— Слышишь меня, Моника? Где Ларе?
Ей помог пожарный, ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы найти слова, после которых уже ничего нельзя было исправить. После которых уже ничего не могло быть таким, как прежде.
— Ему не удалось спастись.
Стена между «раньше» и «сейчас», выстроенная из этих слов. Прошлое, такое безоглядное и наивное, теперь навеки отделено от будущего.
Именно это она тогда почувствовала. И это увидела в глазах матери. Мать, одетая в ночную сорочку, стояла и отчаянно пыталась защититься от беспощадных слов. Моника поняла: отныне это ее самое страшное горе, и всю свою жизнь придется пытаться с ним бороться.
Бесполезно.
Скорбь матери по погибшему Ларсу была больше радости оттого, что Моника осталась жива.
8
«И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».
Она открыла глаза. Это был голос матери. Май-Бритт поднесла руку к лицу, от нахлынувшего запаха замутило. Быстро, насколько возможно, она встала и пошла в ванную, где смыла с себя отвращение.
Во всем виновата Ванья. Письмо словно открыло шлюзы каких-то крохотных каналов, неподконтрольных Май-Бритт, и мысли, которых она старалась избегать, хлынули ручейками внутрь, и ничего с этим не поделать. С угрозой, пришедшей извне, она справлялась обычными приемами, но теперь ей угрожали изнутри, и все оборонительные сооружения, строившиеся годами, разрушены до основания.
Грязные мысли.
Они начали приходить рано, откуда — этого она так и не поняла, просто однажды они у нее появились, и все. Они выползали из мозга, как черные черви, и заставляли ее хотеть чего-то немыслимого. Грешного. Наверное, родители были правы — это искушал дьявол. Она помнила эти их слова.
Как же ей хотелось снова все забыть!
Она вдруг стала то и дело приближаться к защищавшей ее мертвой зоне, и всякий раз ей удавалось различить по другую сторону ограды какие-то новые детали. Детали, которых не должно было быть. По мельчайшим каналам струились мысли, склеивая в целостную картину фрагменты воспоминаний. Осколки навсегда забытого прошлого. Они проникли в ее сознание вместе с буквами Ваньиного письма. Теперь ей никто не поможет. Ее родители умерли, а их Иисус покинул ее много лет назад.
Она молилась, молилась, но так и не смогла принять их веру. Богу оказались не нужны ее молитвы. Она была готова все бросить, чтобы доказать Богу свое смирение и снискать Его любовь, но Он не ответил. Ни разу, ни словом, ни знаком, не дал понять, что слышит ее, видит ее борьбу и принимает ее жертвы. Он убивал ее молчанием. Она была недостойна. Он отверг ее, оставил ее один на один с этими грязными мыслями.
Май-Бритт пошла на кухню. Там оставалось немного жареного мяса, она отрезала кусок и положила себе на язык. Слегка поджаренная корочка. Вернувшись в кровать, она откинулась на спинку и подождала немного, пока кусок станет мягким и теплым от слюны, а потом закрыла глаза и проглотила.
