Нинни Хольмквист - Биологический материал
Ноги отказали мне — и я медленно сползла на пол, где и осталась сидеть неподвижно, спиной к двери, не сдерживая рыданий, больше похожих на стоны раненого животного.
6
Перед днем рождения Сив — ей должно было исполниться пятьдесят — я позвонила сестре, чтобы узнать, не хочет ли она встретиться, но наткнулась на автоматическое сообщение о том, что абонент отключил номер. Я написала электронное письмо, но в ответ пришло лишь сообщение, что такого адреса не существует. Тогда я связалась с другими братьями и сестрами, но никто ничего не слышал от Сив вот уже несколько лет и они понятия не имели, где она может быть. В конце концов я отправила сестре обычное письмо по почте, но и оно вернулось с перечеркнутым адресом и надписью «вернуть адресату». Мне ничего не оставалось, как сесть за руль и поехать к ней домой в Мальме. На двери была табличка с чужим именем, и мне открыл молодой мужчина, который ответил:
— Здесь нет никакой Сив Вегер. Мы с моим парнем живем здесь вот уже два года.
Неужели он солгал? Но зачем? Я прекрасно помню, как сама была у Сив дома в этой самой квартире за год до этого: мы праздновали ее сорок девятый День рождения. Мы старались встречаться по меньшей мере два раза в год — на ее и мой дни рождения, а иногда и на Рождество тоже. Конечно, бывало так, что традиционная встреча отменялась или откладывалась, потому что у кого-то не было времени, поэтому неудивительно, что я решила, что это у меня все перемешалось: с возрастом начинаешь терять счет времени. С годами время утрачивает свою линейность, временные границы стираются, начинаешь по-новому расставлять приоритеты: важно теперь, что случилось, а не как и в какой момент твоего прошлого. Поэтому я легко решила, что ошиблась и мы встречались у Сив дома не год, а два года назад.
Но разумеется, на этом я не успокоилась. Факт оставался фактом: она уехала неизвестно куда, никому ничего не сказав, и это было на нее совсем непохоже. Поэтому я заявила в полицию об ее исчезновении, хотя, конечно, в глубине души подозревала, что сестру забрали в резервный банк. Но не могла быть в этом уверенной: хотя детей у Сив не было, она легко могла добиться успеха в своей профессии или завести постоянного партнера — или и то и другое. Мы никогда не спрашивали друг друга о личной жизни: Сив не очень-то нравилось делиться с другими подробностями ее отношений с мужчинами. Так что она вполне могла встретить кого-то и ничего не сказать мне. Может, она переехала к нему и забыла мне сообщить. Были в моей голове и другие мысли: что случилось что-то ужасное, она собиралась сообщить мне о переезде, но не успела, потому что с ней произошло какое-нибудь несчастье. Вдруг она лежит зарытая в каком-нибудь лесу или ее тело выбросили в море или разрезали на кусочки и засунули в чью-то морозилку? А вдруг она пошла в горы, оступилась и упала в расщелину так, что никто ее не видел? Все что угодно могло случиться. Вот почему я обратилась в полицию.
Расследование ни к чему не привело. Во всяком случае, так они говорили, когда я звонила, чтобы выяснить, нет ли каких-нибудь новостей.
— Мы делаем все, что в наших силах, чтобы узнать, что случилось с вашей сестрой, но пока наше расследование не дало никаких результатов.
Бывая в Мальме и сталкиваясь с друзьями Сив, я спрашивала, не слышали ли они что-нибудь, но всегда получала подобный ответ:
— Я давно уже ничего не слышала от Сив, но ты же ее знаешь: она, наверно, просто продала квартиру и отправилась путешествовать. Может, сидит сейчас в каком-нибудь ашраме и медитирует или огибает на яхте мыс Горн. Что-нибудь в таком духе. Подожди — она точно скоро объявится!
Или отмахивались:
— Ой, мы с Сив общались только время от времени. Понятия не имею, чем она сейчас занимается.
Позже, спустя несколько лет, когда я смирилась с тем фактом, что Сив исчезла и больше не вернется, мне пришло в голову, что кто-то из друзей Сив наверняка знал, что с ней случилось, просто не хотел говорить. Может, она рассказала кому-то, что ее признали «ненужной», и попросила ни в коем случае не рассказывать мне. Мне хочется в это верить. Мне хочется верить, что у Сив был близкий друг или подруга, кому она могла довериться. Мне хочется верить, что друзья у нее были не только «время от времени»…
7
— В чем смысл жизни? — спросил меня Арнольд, мой психолог.
Третий раз за неделю, после последней донорской операции Майкен, я сидела в приемной психолога. Первый раз был экстренным. Генриетта пошла за мной, когда я сидела на полу за запертой дверью и плакала, она стояла и подслушивала — как будто недостаточно было операторов слежения, которые видели меня в камеры, наверно, это они позвонили ей, потому что я слышала, как кураторша с кем-то тихо переговаривалась по рации.
Я слышала «Да» и «Ладно», и «Да, Дик тоже здесь», и «Готова, да», и «Только скажите». Через минуту она отперла дверь и осторожно толкнула ее внутрь. Я словно кукла повалилась на пол. Вместе с Диком они отвели или, скорее, оттащили меня к Арнольду, которого я едва знала. До того случая я говорила с ним только два раза, но мы не затрагивали никаких важных тем. Теперь же меня почти принесли и усадили в его кресло в совершенно беспомощном состоянии. Все подавленные чувства — страх, гнев, горе, так долго бурлившие во мне, — вырвались наружу едкой пеной, и ему оставалось только снимать ее: по крайней мере, мне казалось, что именно это он и делал — слизывал пену моих эмоций своим шершавым языком психолога. И ему это удалось. Он заставил меня говорить о смерти. О том, что происходит, когда люди исчезают, как Сив, или как Майкен, или как мои родители и другие, кого я знала и кого больше нет.
После разговора с Арнольдом мне немного полегчало. Не было ощущения, что он что-то у меня забрал, наоборот, словно он дал мне частичку себя. Конечно, это было невозможно, но от этого ощущения мне становилось легче.
А в этот раз, через неделю после смерти Майкен, он захотел поговорить со мной о жизни.
— Смысл жизни? — спросила я. — Это сложный вопрос. Вряд ли я смогу на него ответить.
— Попытайся, — сказал Арнольд.
— Ты имеешь в виду мою жизнь? Каков ее смысл? Или ты имеешь в виду смысл жизни вообще?
— Как тебе больше нравится.
При обычных обстоятельствах, то есть за стенами отделения, такой вопрос бы меня насторожил. Мой опыт подсказывает, что, когда психолог, учитель, врач, босс или журналист предлагает мне самой толковать вопрос так, как мне хочется, чаще всего означает, что это такой тест: по тому, как человек видит вопрос, определяют, к какой категории его отнести.
Но здесь, в отделении, не имеет никакого значения, как ты истолковываешь тот или другой вопрос. Здесь все люди принадлежат только к одной категории, и мой ответ ничего не изменит. Можно не пытаться подобрать «правильный» ответ, потому что его нет. Можно просто расслабиться и ответить первое, что придет в голову. Можно вообще нести всякую чушь или сочинять истории, как когда я пишу.
— Я вообще-то верила, что моя жизнь принадлежит мне, — ответила я. — Я думала, что вправе свободно распоряжаться своей собственной жизнью, делать все, что мне захочется, не обращая ни на кого внимания. Но теперь я изменила мнение. Моя жизнь мне не принадлежит. Моей жизнью распоряжаются другие.
— Кто? — спросил Арнольд.
Я пожала плечами.
— Те, у кого есть на это право и власть, — ответила я.
— А кто конкретно?
— Ну, — помедлила я, — точно не знаю. Государство, или экономика, или капитал. А может, СМИ. Или все они вместе. А может, капитал и экономика — это одно и то же? Неважно. Те, кто заботится о росте ВВП, демократии и численности населения, владеют моей жизнью. И жизнями остальных тоже. А жизнь ведь и есть капитал. Капитал, который следует справедливо разделить между членами общества так, чтобы это разделение способствовало росту благосостояния, ВВП и населения. Я для них только еще один ресурс — ресурс жизненно важных органов.
— Это ваше личное мнение, Доррит?
— Конечно. Или… не совсем мое, но я работаю над этим.
— Зачем?
— Как это зачем? Чтобы у моей жизни был смысл. Я — ресурс, это факт, не так ли? И единственное, что я могу сделать, это примириться с этим фактом. Начать думать, что в этом есть какой-то смысл. Что ради этого смысла стоит умереть.
— А для тебя важно, чтобы в твоей смерти был смысл? Что значит для тебя умереть, как ты выразилась, для капитала?
— Да, важно.
— Почему?
— Потому что иначе я чувствовала бы себя беспомощной, какой я, впрочем, себя и чувствую, но мне не хочется в это верить. Я теперь здесь, не так ли? Здесь я живу и здесь я умру. Я живу и умираю ради роста ВВП. Если бы для меня это не имело смысла, моя жизнь стала бы невыносимой.
