Тэцуо Миура - Блуждающий огонёк
Он осторожно, будто нажимая на кнопку звонка в богатом доме, прикоснулся к соску. Сосок утонул в опухшей груди. Муж испуганно отдернул руку.
— Больно?
Сима не почувствовала боли от его прикосновения.
— Но если прижать, как ты сейчас…
Сима наконец ясно поняла причину той смутной тревоги, которая охватила ее вдруг, когда она мазалась змеиной настойкой.
«Да, ее грудь не выдержит объятий мужа», — подумала она, и ей захотелось горько заплакать. В лучах заходящего солнца грудь казалась лиловатой и была похожа на гнилую сливу. Хоть оторви и выброси за окно.
— Ладно, закройся. — Муж заморгал глазами. — Змеиной настойкой пахнет. — Он понюхал палец.
— Матушка научила, — сказала Сима, поправляя воротник кимоно.
— Меня тоже в детстве часто жалили пчелы. — Муж пошел к двери. Сима утешилась тем, что он все–таки не отвернулся от нее.
В ту ночь муж выпил со свекром немного сакэ, сидя у очага, и заснул, уткнувшись лицом в спину жены.
Только однажды он осторожно коснулся ее рукой. «А ладони у него раз от разу становятся грубее, — подумала Сима. — Наверное, оттого, что ему только шершавые доски гладить и приходится». И глаза ее за закрытыми веками увлажнились слезами.
Сима никак не могла заснуть — слишком долго, видать, сидела у соседей в бане, вот и распарилась. «Неужели ничего нельзя сделать? — спрашивала она себя. — Ведь можно же как–нибудь…» Однако в голову ей так ничего и не пришло.
Да и думать–то долго она не смогла. Тело пылало жаром, в горле пересохло. И она решила: пусть муж сам что–нибудь придумает, а я подожду.
И она стала терпеливо ждать. Но так ничего и не дождалась. «Видать, надоело ему думать, вот он и заснул у меня за спиной. Отчаялся, что ли?» подумала Сима и тоже заснула.
Утром она пробудилась оттого, что муж тряс ее за плечо.
Сима повернулась, чтобы спросить, что ему нужно, однако он опередил ее неожиданным вопросом:
— Где пчелиное гнездо?
— Под крышей.
Было еще рано, но муж встал, натянул штаны и вышел из спальни.
Во дворе звенели цикады.
Сима проводила его рассеянным взглядом, но потом, забеспокоившись, вышла из спальни прямо в ночном кимоно.
В дома муж надел рабочую куртку свекра, натянул на руки перчатки.
— Принеси полотенце, — попросил он. Сима сняла с гвоздя полотенце и протянула ему. Муж обвязал полотенцем лицо.
— И мешок подай из–под риса. Сима смущенно выполняла его краткие приказания. Он молча вышел. Сима тоже молча последовала за ним.
Верхушки деревьев сверкали в тонких, как зубья гребешка, лучах утреннего солнца. Там и сям назойливо верещали цикады.
Муж поставил лестницу под карниз крыши, привычно забрался на нее, накинул мешок на пчелиное гнездо, ловко захватил его и так же проворно слез вниз.
Сима со страхом наблюдала за ним. — Не ужалили? — спросила она, но муж ничего не ответил.
Он принес из амбара топор и пошел к обрыву над рекой. Там положил мешок с пчелиным роем на пень и тупой стороной топора стал бить по раздувшемуся мешку. Бил старательно и равномерно, и вскоре на белой ткани расплылось лиловое пятно от раздавленных пчел и личинок. Удары топора звучали теперь не так глухо, как поначалу.
Сима стояла поодаль и молча смотрела на мужа. Ей казалось, скажи она что–нибудь, и топор тут же повернется в ее сторону. Солнце поднялось выше и осветило лицо мужа.
— Ты вспотел, — сказала Сима. Тогда муж, словно вдруг обессилев, тяжело бросил наземь занесенный над мешком топор.
Вот и прошел этот один–единственный день после полугодовой разлуки. Не успел муж приехать — и уж снова в путь.
С трудом поспевая мелкой трусцой за мужем, быстро шагающим по тропинке средь зеленеющего рисового поля, Сима не выдержала и всхлипнула. Она чувствовала себя глубоко виноватой, но как это высказать, не знала.
— Нечего хныкать! — обернулся муж. — Опять приеду.
— Но когда это будет! Может, полгода пройдет, а может, и больше. Подошел поезд.
— Ну я поехал, — сказал муж, подхватил под мышку чемодан и легко запрыгнул в вагон.
Только она его и видела. Из окна он не выглянул. Муж никогда не выглядывал из окна — не любил долгих проводов.
Раздался гудок. Ребенок за спиной проснулся и заплакал. Сима, покачивая ребенка, улыбнулась — а вдруг муж незаметно глядит на нее из какого–нибудь окна — и несколько шагов прошла рядом с поездом.
Револьвер
I
Матушке моей скоро восемьдесят лет. Последнее время она очень страдает от невидимого глазу камня — тяжелого, как гнет в кадке с засоленными овощами, который то и дело наваливается вдруг ей на левое плечо.
В остальном она еще довольно крепкая для своего возраста старушка, сама вдевает нитку в тонкое ушко иголки, шьет и прибирается в доме. В хорошую погоду наливает в лохань воду и затевает стирку, а иногда, взяв нож, может очистить штуки три морских окуня. Но с тех пор, как перевалило ей за восемьдесят, стоит ей, соблазнившись хорошей погодой, сходить куда–нибудь далеко или долго повозиться в воде, как непременно одолеет эта напасть.
Только кончит работу и вздохнет с облегчением, как камень вдруг навалится на нее — не убежишь. «Ну вот, опять!» — думает она, пытается сбросить его, да не тут–то было. Нестерпимая боль расползается по спине, захватывает грудь, сжимает ее. Пульс начинает вдруг бешено колотиться, так что всю трясет, сердце колет, страшно, и она кричит: «Опять навалился!» Но голос ее скоро хрипнет и срывается.
Хорошо еще, если моя старшая сестра, что держит музыкальную студию в соседнем городке — обучает игре на кото[30], — бывает в это время дома. Услышав крик матери, она бежит на помощь и отводит ее в постель. А когда сестры нет, совсем плохо. Мать живет вдвоем с сестрой, так что если ее нет, то кричи не кричи никто не подойдет. Если боль прихватит в гостиной, она придвигает поближе две подушки для сидения, что окажутся под рукой, и, скорчившись, ложится на бок. Если же в прихожей или в саду, то — делать нечего — так и сидит на корточках. А невмоготу станет — садится на землю. И остается ей только ждать, пока не придет кто–то опять же невидимый и не снимет с ее спины тяжкий камень. Но ждать приходится иной раз ой как долго! Так долго, что лоб покрывается испариной, пальцы ног холодеют, в глазах становится темно…
Матушка считает, что камень этот все–таки доконает ее. Еще бы полбеды, если б он только наваливался, а то ведь в последнее время норовит схватить за сердце и стиснуть его. А в сердце своем матушка совсем не уверена.
С молодых лет она носит в нем старые раны. Она убеждена, что в сердце у нее по крайней мере шесть дырок. И когда ей говорят, что в таком случае она вряд ли смогла бы дожить до своего возраста, матушка объясняет, что раны эти маленькие, будто от удара молнии, но глубокие.
Две из них образовались, когда она родила дочерей — старшую и третью, обе оказались альбиносами. Две другие появились, когда дочери умерли (обе покончили с собой разными способами).
Последние две раны возникли после того, как двое ее сыновей, старший и второй, ушли тайком из дома (и до сих пор неизвестно, где они шляются).
Поэтому мать думает, что сердце ее гораздо слабее, чем у других людей, и скоро камень все–таки до него дотянется. Тогда уж спасенья не будет.
А раз так, то надо помаленьку готовиться к смерти. «Зажилась я на этом свете, нечего мешать тем, кто остается жить», — думает она про себя и потихоньку улаживает свои дела. А когда не может сама решить, как ей поступить, пишет мне письма на деревенский манер: «Не хочешь ли ты побывать у нас? Потолковать надо кое о чем. Если сможешь, приезжай».
С месяц назад сестра написала мне, что на матушку опять наваливался камень. Как всегда, захватив в подарок матушке чайную тянучку, я поехал на родину на один день. Тогда–то матушка и поведала мне об одной страшной вещи, которая хранилась у нас в доме. Всякий раз, когда она вспоминала о том, что вещь эта где–то рядом, она оглядывалась вокруг. Этой страшной вещью оказался старый револьвер.
II
Прежде чем заговорить о револьвере, матушка сказала:
— Извини меня за неожиданный вопрос, но не объяснишь ли ты мне, что такое модэруган[31]?
Несколько дней назад сестра, вернувшись под вечер из соседнего городка, застала матушку на корточках в полутемной кухне, у мойки. Матушка сидела, закрыв лицо ладонями, как ребенок, которого оставили водить в прятках. Но камень на этот раз был, по–видимому, легче, чем всегда, так что, когда я тоже приехал в родной город, матушка уже встала с постели и, сидя у очага, жарила рыбу на вертелах. Осведомившись о том, как поживает моя семья, она и задала этот странный вопрос.
Сначала я растерялся, но, вспомнив, что у матушки была привычка то и дело спрашивать, что значит очередное иностранное слово, увиденное ею в газете или еще где–нибудь, я, как всегда, кратко объяснил ей, что модэруган — это искусно выполненная модель ружья или пистолета, нечто вроде игрушки для взрослых; и тогда она рассказала мне о нашумевшей в соседнем городке истории с ограблениями, которые совершил подросток, вооруженный игрушечным пистолетом.
