Альфредо Конде - Человек-волк
Когда меня вновь стали допрашивать по этому делу уже в Альярисе, едва только перевели в тамошнюю тюрьму из толедской, я снова взвалил всю вину на Хосе Виларельо из Кальделаса, да по-другому и быть не могло.
Тюрьма Альяриса расположена в здании, принадлежавшем ранее колледжу Вознесения, находившемуся в ведении иезуитов, и никто не разубедит меня в том, что меня держали в том же помещении, где, возможно, когда-то отбывал наказание отец Фейхоо, до четырнадцати лет обучавшийся здесь. Может быть, виною его заточения был дурной перевод Вергилия, трудная строфа из Энеиды, а возможно, некое показавшееся кому-то еретическим сочинение, ведь в конечном счете он был просвещенным человеком, да устыдит его Бог, ведь он двоюродный дедушка этого Висенте Марии, того самого, который так раздражает меня сейчас, стоит только мне подумать о его знатном происхождении, о благой колыбельке, в коей он появился на свет, о высокомерии, с каким он разглагольствует по поводу плодов рук моих.
Малаэспина, Фейхоо[10] и я, человек-волк, искупающие свои грехи в одном и том же месте, пусть даже и по разным причинам, впрочем, по сути своей тем же самым, ибо одно и то же желание, и ничто другое, подвигло нас всех троих бежать от правильной жизни, казавшейся нам скучной. И побудило нас одно и то же горячее стремление к совершенствованию, пусть даже мои устремления были направлены лишь на то, чтобы делать деньги, а не на совершенствование человечества или на установление более благородных движущих им целей. Что еще мне оставалось делать, если я был лишен возможности получить образование и попробовать себя на военном поприще? Что, как не попытаться делать деньги? Деньги — это единственное, что могут делать те, у кого ничего нет. Жизнь обычно представляет из себя некую цепь ошибок, расположенных таким образом, что одни благодаря им наслаждаются тем, что искупают другие. И это вовсе не следует считать чем-то из ряда вон выходящим.
О Хосе Виларельо, моем земляке из Кальделаса, я сказал лишь то, что должен был сказать. Я обернул против него обвинение, направленное против меня. Я сказал, что он оставил мне свою лавку, дабы не допустить, чтобы она досталась правосудию, что соответствовало действительности, ибо на нее уже было наложено эмбарго и он предпочел расстаться с ней, отдав своему земляку, а не альгвасилу из Леона, который его преследовал. Но все было напрасно. Обвинение все равно взвалили на меня, несмотря на то что Виларельо был моего же сословия, хоть я представил им квитанцию, свидетельствовавшую о выплате причитавшейся с меня суммы, хоть мне удалось создать такую путаницу своими показаниями, что они полностью в ней завязли; надо сказать, мне это удалось без особого труда. Может быть, в этом-то и было все дело. Я заставил их думать и этим настроил против себя, поскольку им не хотелось прилагать никаких усилий, они не желали утруждать себя, распутывая мои беспорядочные и замысловатые показания.
Виларельо одевался так же, как я: штаны до колен, белые шерстяные чулки и рубаха, на голове ярко-красный платок, а на плече — походное саксонское одеяло на палке. В такой вот одежде на восходе солнца он вошел в таверну Марии Гарсии в Бранюэласе. Спросил у трактирщицы, есть ли у нее вино и что-нибудь поесть, и та ответила, что есть сладкий перец и полфунта хлеба, и подала ему два перца с хлебом, а также четвертушку вина.
Мне это известно, поскольку мне дали прочесть показания трактирщицы, которая сказала, что у посетителя, то есть у меня (это ж надо иметь такое воображение, или подлость, или попросту не видеть ничего, кроме одежды), ноги до колен были мокрые и, когда она спросила почему, я будто бы ответил, что из-за моего коня, который якобы убежал, когда я оставил его пастись, и мне пришлось всю ночь искать его по горам, и в конце концов я нашел его резвящимся с местными кобылками. Предоставив сии объяснения и видя, что хозяйка кивает, принимая сказанное, Виларельо, которого она спутала со мной, да благословит его Бог, попросил у нее на время сковороду, чтобы поджарить перцы, и она дала. Но потребовала в залог девятнадцать реалов. Вот это-то обвинение и было направлено против меня. Мне так кажется. Они, должно быть, решили, что я использовал сковороду для того, чтобы растопить жир альгвасила. Но как я мог это сделать, если я его не разделывал, чтобы извлечь жир? Через четыре часа Виларелье вернулся со сковородой, то есть, как они предполагают и ничтоже сумняшеся утверждают, вернулся я; забрал свои деньги и ускакал во весь опор, на этот раз одетый в красный плащ и в шляпе с загнутыми полями, на оседланном коне рыжей масти со звездой во лбу, кривом на правый глаз; на спине у коня громоздились переметные сумки. Якобы я поспешно убрался, не забыв наполнить извлеченный из сумы бурдюк двумя четвертями вина, которые, похоже, оплатил как подобает. Я ускакал в сторону Вильякатона, спросив, смогу ли оттуда добраться до Харандильи, но, судя по всему, трактирщица сама этого не знала и посоветовала мне спросить дорогу в Вильякатоне.
Когда я кончил, вновь взяли слово обвинители и зачитали мне показания разных людей — думаю, нет смысла всех их здесь упоминать. Но как бы то ни было, печальное заключение, к которому я пришел, состоит в том, что, когда я один-единственный раз сказал правду, мне никто не поверил. Лишь в самый последний момент врач, чье многословие только что так раздражало меня, заметил, что следовало бы проверить наличие долга дону Мигелю Сардо из торгового дома в Леоне или оплату оного, что сослужило мне хоть какую-то службу. Видно, наш эскулап относится к людям, привыкшим размышлять, и не считает вредным для себя вновь и вновь раздумывать над происходящим. Кроме того, по-видимому, это человек, привыкший и других подвигать к размышлениям, и добился он этого всего-навсего тем, что слегка понизил голос и укротил свой дух, одновременно усмирив и чужие души. И вот когда наконец обратились к дону Мигелю Сардо, тот, получив судебное предписание дать показания, заявил, что я действительно был должен шестьсот реалов торговому дому Алонсо-и-Сардо, но долг выплатили мои братья, занимавшиеся, как и я, торговлей в тех же краях; тем самым с меня, похоже, обвинение было снято, хотя я до сих пор не знаю, так ли это наверняка.
Тогда я окончательно убедился, что коли правосудие на что-то решительно настроено, то остановить его уже никто не сможет. А посему я решил снова повторить то, что сказал когда-то в Верине, а затем в Альярисе, куда меня вначале доставили из Номбелы, что в судебном округе Эскалона, в провинции Толедо, когда меня расспрашивали, почему я изменил имя. В тот раз я выворачивался, как мог, у меня в голове образовалась полная неразбериха из вопросов и ответов, ведь мне приходилось давать показания то тут, то там, то тем, то другим; об одних покойниках больше, о других меньше; о том, почему это имя, а не другое; о тысяче и одной вещи, и я выкручивался, как мог, пока в один прекрасный момент меня не посетило озарение и я понял, как следует поступить.
Итак, я повторял одно и то же, в точности одно и то же в Верине, затем позднее в Альярисе и еще позднее на суде всякий раз, когда от меня требовали этого, но только не в тот момент, который я теперь воскрешаю в памяти, — в Корго-до-Бой, после того, как я нашел и протянул доктору ту самую косточку, — ибо сейчас передо мной был внимательный и, судя по всему, хорошо подготовленный наблюдатель, вызывавший уважение у всех присутствующих. И я пришел к заключению, что если переусердствую с перечислением своих злодеяний или с их описанием, останавливаясь на всех подробностях, то мой обман может быть обнаружен и это уже будет непоправимо, ибо доктор — необыкновенный знаток человеческой души. Если он мне поверит, я спасен, но если мое объяснение его не убедит, то можно не сомневаться, что моя жизнь окончательно окажется в серьезной опасности. Я не осмелился подвергать себя риску и, думаю, правильно сделал.
Когда в Верине меня спросили, почему я сменил свое имя на имя Антонио Гомеса, жителя Ногейры де Монтедеррамо, а также в Номбеле пред лицом алькальда и судьи Эскалоны, забыв о случае с альгвасилом и об обстановке, сложившейся в связи с исчезновением сестер Гарсия, то я ответил, что сделал это, чтобы скрыть свое настоящее имя и не по какой иной причине.
Так я сказал, придав лицу непроницаемое, застывшее, невозмутимое, бесчувственное выражение, устремив взгляд в неведомую даль; я сам бы не смог узнать свое лицо в этот момент, будь у меня зеркало. Его выражение казалось таким чужим, таким непохожим на мое привычное, что я и сам готов был поверить во все остальные утверждения, которые должны были последовать за первым. Я изменил имя для того, чтобы скрыть настоящее. Разве могло быть что-то более правдоподобное? И более лаконично сказанное.
Затем, слегка склонив голову набок и понизив голос, без всяких колебаний, но робко и осторожно, словно в ожидании беззвучного эха, что должны были вызвать мои слова, я заявил, что тринадцать лет тому назад, то есть когда я начал странствовать по дорогам и вплоть до дня святого Петра 1852 года, под воздействием проклятия одного из моих родственников, не знаю уж, по родительской ли линии, или по линии тещи, или еще по какой, может быть, из-за того, что я седьмой мальчик из девяти, что были у моего отца, я вел бродячий образ жизни и совершил ряд убийств, коих никак не мог избежать, ибо на их совершение толкало меня проклятие. Как же я рыдал, признаваясь в своих бедах! Как я содрогался, утверждая, что завершал свои подвиги, поедая мясо своих жертв! Я заявил, что по большей части ел их один, но иногда мне составляли компанию два типа: один из них был валенсийцем по имени дон Хенаро, а второй, по имени Антонио, тоже был не галисийцем, как я, откуда-то, как мне помнится, из провинции Аликанте; оба они несли на себе то же проклятие, что и я.
