Василь Ткачев - Под городом Горьким
Рэба рычал, словно раненый медведь, подпрыгивал, пиная ногами все, что попадалось на пути, рассыпал маты, словно просеивал между пальцами комки сухой земли:– Похмеляй, сказал!
– А скорей бы ты сдох,– тихо, не услышал бы сын, прошептала старуха и перекрестилась. – Поплакала бы раз, да и забыла. Сколько живу, столько и мучаюсь. Это немец проклятый, ирод!.. Это он, гад лупоглазый! Лучше бы убил тогда его!.. Я бы и не знала, что может быть на одного человека столько мучений...
Старуха выходила в сени, вскоре возвращалась с начатой бутылкой, наливала маленько в кубок,– чтобы отвязался Рэба, не трепал нервы, – и опять прятала самогон. Рэба же, проглотив одним махом зелье, тянулся на улицу, некоторое время осматриваясь по сторонам. И так как никого из нужных ему людей замечено не было, брал ориентир на магазин, хоть тот был еще и закрыт, однако он знал, что на крыльце всегда есть место: можно присесть, подождать. Он и сидел. Иной раз к нему подходил Стёпка, он живет как раз напротив магазина, окна в окна, и тогда они сидели вдвоем, курили и поджидали, кого можно было бы зацепить, чтобы сорвать на выпивку. Если не откроется магазин, так есть в деревне точки, где продают не только самогон, но и водку. Деньги, деньги нужны!..
Сегодня Рэба сидит один, Стёпки чего-то не видать. Хоть крикни – вон его окна, совсем близко. Однако Рэба не решается, боится, что высунет голову из окна Степкина жена, и тогда не ищи добра: шуму будет на всю окрестность. «Спит, гад!»–думает Рэба и жалеет, что сегодня Стёпка, похоже, еще не поссорился с женой, а то был бы тут как тут.
Рэба прислонился спиной к дверям и как-то незаметно для самого себя провалился в сон. Ему приснилось, будто он собирал грибы, и было их столько, словно картошки после «трусилки» на колхозном поле. Долго он дремал или нет – сказать не может, но сон про грибы ему понравился, и он пожалел, что его растолкал Стёпка.
– Ничего нет?– висела его лохматая голова над лысой Рэбовой.
– Нету, – обречённо ответил Рэба.
– И у меня,– вздохнул Стёпка и сел рядом. –А пенсию твою мать что, всю отбирает?
– Пусть берет,– трезво рассуждал Рэба. –Я же пропью с тобой, а жрать тогда что? Но она меня похмеляет. Припугну, что хату подожгу,– так и нальет.
Стёпка закрыл глаза, а потом произнес осторожно, как бы между делом:
–Перед тобой, Рэба, немцы в большом долгу. Потому что ты долго не мог научиться говорить слово «рыба». Он же тебя, немец, звезданул по макушке прикладом.
– Сдох тот немец давно. Если не убили в войну наши...
– А за того немца должен ответить тот, который сегодня живет. Я не прав, скажешь? Его сын, брат, а?
– Может,– Рэба зевнул.– Только ты не вспоминай... это... войну. Не надо.
– Я бы, может, и не вспомнил, но они же, немцы, сами про себя напомнили. Сегодня в нашу деревню приезжают германцы.
– Так те ж без оружия...– втянул голову в плечи Рэба. –То хорошие немцы. Их любить надо.
– Люби. Твое дело. Но они же могут раскошелиться хоть раз перед тобой? На марки? Хотя – зачем нам марки? За них у нас не возьмешь... Пускай хоть пару бутылок шнапсу дадут – и никаких фокусов. Вон, вон автобус... и легковые. Едут, едут немцы. Легки на слове. – Стёпка подхватился, подтянулся аж на носках сапог, чтобы видеть, куда подалась немецкая делегация. –В контору. Но ничего, ничего, граждане! Найдем и там! Найдем! Пошли, пошли, Рэба, за компенсацией!
Рэба молчал. Он даже не смотрел на Стёпку. Он вспомнил войну. Из всей той войны, правда, запомнил одно – как ударил его немец. Для него война началась и закончилась этим эпизодом. А уже позже, когда надо было ходить в школу, то наука у него не пошла, зато принимали, как своего, в больницах.
– Так ты идешь или не? – надулся Стёпка.
Рэба проворчал что-то невнятное себе под нос, но всё же встал, стряхнул пыль со штанов, и часто затряс головой:
– Нет, нет, нет! Я боюсь немца...
– Так это же хороший, сам говорил, немец.
– Все равно –боюсь.
– Эх, ты!– вздохнул Стёпка , махнул рукой и сел на то место, которое освободил Рэба. – А я думал, ты смелый... Думал, что можешь у него, фрица, компенсацию потребовать. А ты?!. Думай тогда, где разбогатеть на бутылку.
– Мне никто не даст,– сморщился Рэба.– Матка предупредила людей, чтоб не давали. Злой я, говорит, когда напьюсь. Вредный. А разве ж злой я, Стёпка?
– Злой не злой, а никому плохого, сколь и помню, ничего не сделал,– сказал Стёпка и икнул.–Во, кто-то вспоминает. Зинка, кто ж еще. Сейчас выставит голову из окна да гаркнет, что...
Стёпка не договорил – из-за угла магазина показался Пахомчик, старый холостяк, человек неопределенного возраста. Он разинул рот, будто удивился, заметив на крыльце Рэбу и Стёпку.
– А загрызть есть чем?– наконец нашелся Пахомчик и показал бутылку.–Как знал, что вы тут. Сегодня я вас угощаю, завтра – вы меня.
– О чем может быть речь?– засветилось лицо у Стёпки.
Рэба же стоял все еще по-прежнему хмурый, словно день поздней осени.
– Айда за угол! –приказал Пахомчик.
За ним охотно потопали. Там, меж кирпичей, была припрятана стопка, в полиэтиленовом пакетике лежал кусочек хлеба. Выпили. Хлеб высох, не ломался, поэтому Стёпка подбежал к дикой яблоне, раздобыл несколько паданцев. Они еще лучше, чем этот черствый хлеб. Когда самогон зажег внутри лампочки, Стёпка пожаловался Пахомчику на Рэбу, который не хочет сорвать с немцев, приехавших к ним в село, компенсацию за того фрица, что в войну выбил из головы у Рэбы часть ума.
– И правильно делает,– не поддержал Стёпку Пахомчик.– Как это– пойти к чужим людям и стоять с протянутой рукой? Это у соседа можно попросить. Пусть и фигу другой раз покажет. Так то наша фига, местная. А если немец ткнёт, то она, та импортная фига, будет слишком долго вонять. Не иди, Рэба. Не слушай.
– Не пойду, – повеселел Рэба. – Не пойду. Матка ругаться будет, когда услышит... Ну его, немца!..
Стёпка нервно плюнул, а Пахомчик отошел чуть в сторонку, засунул руку в бурьян и вытащил вторую бутылку.
... Рэба лежал на обочине дороги, подложив ладонь под голову. Жарило солнце. Шапка лежала в метре от него. Что-то не видать Рэбовой матери: наказал старухе сам председатель колхоза, чтобы заволокла пьяницу домой, чтобы не позорил колхоз и сельчан перед немецкими гостями. А они, немцы, ходят по деревне, знакомятся с жизнью людей. Весело им, хорошо. Незаметно как-то и на Рэбу напоролись. Один из гостей засмеялся, ткнул пальцем:
– Пьян, да?
Председатель растерялся, покраснел. Выручила его Семениха, не по годам резвая и находчивая старушка, она примазалась каким-то образом к гостям и ходила с ними по заасфальтированным деревенским улицам, где ей было все знакомо - перезнакомо, но по хозяйству нечего было делать, поэтому и шаталась. Она, смело взглянув на немца, который ткнул пальцем на Рэбу, сказала громко и с каким-то нескрываемым упреком в голосе:
– Он же на своей земельке лежит, панок!..
ДУРЕНЬ
Скороход лежал с закрытыми глазами, но из-под век, словно откуда-то из-под камня-кругляка, выкатилась большая – с горошину, наверное, – слеза. Она задержалась на мгновение в уголке глаза, затем теплым ручейком скатилась, тая, к уху больного. И растворилась...
Он, сбитый в плечах, коренастый и в общем-то крепкий с виду человек лежал под капельницей. Его спасал преднизолон – гормон, печально-радостно известный каждому астматику. Скороход, когда первый раз попал с бронхами в пульмонологию, долго не мог запомнить название этого лекарства: больно мудреным, заграничным казалось слово. Зато теперь, разбуди среди ночи, – скажет: «Преднизолон!» Смешно вспомнить, но тогда сосед по палате, вернувшись из столовой, сразу начинал рыться в тумбочке, доставал оттуда принесенную женой еду – сало, куриную ножку, вареные яйца. И уплетал за обе щеки. Когда же на него косил глазами Скороход, удивляясь аппетиту, тот, работая челюстями, оправдывался:
– Подожди, подожди, начнет преднизолон делать свое дело – тогда я на тебя погляжу, орёл!..
Скороход сверкнул глазами и, не обронив ни слова, отвернулся. А позже, когда, как и обещал сосед по палате, тот загадочный преднизолон крепко подмял его под себя, он срочно велел своим, чтобы обеспечили продуктами. «От больничных сосет под ложечкой!» Преднизолон и разнёс его, бедолагу, – такой аппетит вызвал, что он вынужден был среди ночи подкрепляться. Знакомые, встретившись на улице, оглядывались: Скороход это или я ошибаюсь? Будто бы – он... Будто – нет...
Преднизолон Скороход принимает каждый день – без гормонов он уже не жилец. Чего добился, когда осведомился, что это за холера такая, так это одного – сполз, постепенно сокращая дозу, с нескольких таблеток до одной. Ведь сам почувствовал: надо избавляться от преднизолона, а то не получается шнурки завязать – живот мешает. Опять же – сердце... Правду говорят: одно лечишь – другое гробишь.
