Анатолий Алексин - Не родись красивой…
Он говорил о политике, о Спинозе, который на самом-то деле был Петей Замошкиным, тревожился о мировой общественности, но в основном для Николая Николаевича все более решающим становились эти самые «мы с вами вместе», «мы с вами сойдемся». Все существо его, душевное и физиологическое, постепенно обращалось не к психиатру, а к поразившей его — видавшего виды! — женщине. Переплелись две его сущности… И мужская начинала уверенно оттеснять политическую. Голосом он убеждал ее в том, в чем должен был убеждать согласно своему положению, а взглядами и интонациями отвлекал в сторону.
— Мы будем с вами единомышленниками во всем!
«Едино мыслить» предлагал ей и Вадим Парамошин. В реальности, однако, тот и этот призывали не столько едино мыслить, сколько едино чувствовать. Хотя по характеру Николай Николаевич был парамошинским антиподом. В нем отсутствовала простолюдинская парамошинская нахрапистость, которая особенно хороша где-то на сеновале, а не в высокопоставленной обстановке, к которой привык замминистра. Маша все это фиксировала. «Сколько их, куда их гонят?» Гнали в одинаковом направлении и к одинаковой, опостылевшей ей, цели.
— Согласитесь… — В интересах конспирации он максимально приблизился к ней. — Врачи предпочтительнее тюремщиков, а палаты предпочтительней камер и пересыльных пунктов. — То, что камеры и лагеря были ему противны, не вызывало сомнений. Он и сам-то их, было видно, побаивался. — Так вы меня поняли?
— Я вас поняла.
— Важно, чтоб он стал нормален. Но благодаря вашим усилиям! И чтоб в этом уверились иностранные журналисты. Они обязательно вас атакуют. Приготовьтесь… Вы им, если возможно, скажете: «Теперь уж он более в лечении не нуждается!»
Николай Николаевич сделал акцент на «теперь»… Его тональность все определенней выдавала насилие, которое он над собой совершал. Казалось даже, его подташнивало: ему не хотелось всему этому ее обучать. И навязывать ей слова, фразы. Маша начинала его жалеть.
— Ну, вот… — Как вынужденный политик он успокоился. А как мужчина продолжал конспирацию — без остановки, чуть ли не одними губами: — Верьте мне. Верьте, Машенька… Мне это необходимо.
— Я вас поняла, — повторила она, будто не заметив, что он обласкал ее уменьшительным именем.
— Во всем?
— Во всем. Успокойтесь, пожалуйста…
Она предложила ему невозможное.
— Министерство так вам благодарно!
Он приник к ней теснее, чем этого требовал деловой разговор. Она не отпрянула, не отстранилась сразу. Может быть, растерялась… Или что-то еще удерживало ее? Ободренный, он от имени министерства бросился целовать ее пальцы, ладони.
— Мы с вами договорились?
— Договорились!..
Усмешкой она дала понять, что имеет в виду не договор между ними, а то, что они «договорились» до нелепости и до жути. Но он был в запое, в зашоре. Поцелуи угорячились… Маша высвободила свою руку и поднялась.
— Домой вас отвезут на моей «Волге».
— На «Волге» меня отвезет супруг.
— Ваш супруг? А где он сейчас?
— Возле подъезда. До того устает, что любит вздремнуть в машине.
— Все это время он ждал?
— Все это время.
— Одну вас не отпускает?
— Это я не отпускаю его.
Вечером того же дня Николай Николаевич позвонил домой Парамошину. Вадим Степанович принял телефонную трубку из рук жены с некоторым недоверием. Не розыгрыш ли? Или их отношения с первым заместителем министра Парамошин, почитавший исконно русскую речь, мог уже назвать «дружеством»?
— Слушаю вас, Николай Николаевич. Чем обязан?
— Это я обязан тебе! — Обращение к подчиненному на «ты» считалось признаком предельно доверительной близости. — Она была у меня. И все осознала!
— Полностью осознала?
— Вообще-то чем меньше слов на сложную тему, тем мудрее и осмотрительнее, — поучительно произнес Николай Николаевич. — Я выбрал самые неотразимые аргументы… А в заключение спросил напрямик: «Вы меня поняли?» И она напрямик мне дважды ответила: «Я вас поняла». Не в том смысле, что просто разобралась, а в том, что согласилась, одобрила. Пусть не сразу, пусть через силу…
— Она не бросает слов, как говорится, ни на ветер, ни против ветра, — заверил Вадим Степанович.
Заместитель министра стеснительно помедлил, подышал в трубку.
— А сейчас у меня к тебе, Вадим Степанович, есть личная просьба.
Несомненно, они добрались до вершины взаимного «дружества»! Парамошин кинулся навстречу своему собеседнику.
— Пожалуйста, Николай Николаевич, извольте… Любое ваше задание я буду счастлив…
— Это не задание, а лишь просьба. Но в личном плане имеет для меня большое значение. Даже очень большое! Устрой мне встречу с этой Беспаловой. Не в служебных условиях. Понимаешь? Предложи ей, уговори. В долгу не останусь! — Голос заместителя, утратив вальяжность, зазвучал просительно и даже стал по-юношески терять над собой власть. — Постарайся… Адрес потом сообщу… Скажи, что я хочу с ней объясниться с глазу на глаз. По деловым, конечно, проблемам. Иначе она, боюсь, не придет. Прошу тебя как мужик мужика. — Эти слова, как и «в долгу не останусь», были не из его лексикона. Он подстраивался под Парамошина. Но и вся ситуация была для него чрезвычайной, а потому подминала его под себя. — Тебе все ясно, да?
Вадиму Степановичу все было ясно. Но это была та единственная просьба, выполнить которую он никакой в мире ценой не мог. Ни ради Николая Николаевича, ни ради кого бы то ни было на земле.
11
Алексей Борисович каждый день довозил жену до больницы на своей «Волге» цвета морской волны. Так этот цвет официально обозначил какой-то торговый деятель, тяготевший к романтике. «Волга» представлялась Маше слишком роскошным кабриолетом на фоне страданий, которыми была до отказа перенаселена больница. И она покидала кабриолет на углу. Прощаясь, Маша просила мужа — «Будь осторожен!», потому что за рулем он вел себя как самонадеянный ас, исключающий аварийные происшествия. А они подкарауливали сбоку, спереди, сзади — и по ночам снились Маше.
— Что поделаешь, я всю жизнь был лихачом, — признавая свою необузданность, говаривал Алексей Борисович. — Профессия сделала меня фаталистом.
— Будь им лишь там, где все зависит от тебя самого, — просила она. — Твое искусство — почти гарантия в хирургической обстановке. Но уличное движение — это движение не только твое: рядом могут крутить баранку идиоты и пьяницы. — Эти крайние предположения она допускала для убедительности. — Считай, что таких большинство: твоя безопасность требует этого. — В детстве она больше всего боялась потерять маму, а теперь — маму и мужа. — Поберегись! Ради меня…
— Ради тебя я готов даже на укрощение своей дерзости. Которая мне необходима профессионально и нравственно: чтобы не быть трусом ни в медицинской хирургии, ни в хирургии моральной. Прости за возвышенное сравнение. Ныне и в людских отношениях надо столько отсекать, ампутировать! Иначе гангрена расползется по всему организму общества… И столько надо реанимировать из утраченных ценностей. В медицине, мне кажется, хирургом быть куда проще.
В разговорах о жизни он часто оперировал врачебными терминами — не так уверенно, как скальпелем, но вполне убежденно.
Тем утром, однако, «Волга» цвета морской волны выглядела бедной родственницей разномастных иномарок, припарковавшихся возле больницы. И погрузивших ее в атмосферу чего-то чужого, запретного.
— Иностранные журналисты, — констатировал Алексей Борисович, взглянув на автомобильные номера. — Что они у вас делают? На какую слетелись сенсацию?
— Парамошин демонстрирует свои очередные открытия в сфере гуманности, — солгала Маша. Она догадалась, чего и у кого станут домогаться корреспонденты, о которых ее предупреждал замминистра.
Больничный вестибюль, чудилось, напрягся в ожидании президента солидной страны, пожелавшего «в ходе визита» побеседовать с нервнобольными. На дверь, в которую вошла Маша, были нацелены телекамеры, фотоаппараты и звукозаписывающие устройства.
— Она! — было выкрикнуто на русском языке с разнообразнейшими акцентами.
Как по мановению незримой дирижерской команды, вестибюль карнавально завспыхивал, а потом загалдел на том же изломанном русском.
Но и тут соблюдался табель о рангах: первыми к Маше приблизились корреспонденты наиболее влиятельных газет и журналов. В общем плебейском галдеже они не участвовали, а, наоборот, его оборвали и поочередно, зная, что им не посмеют перебегать дорогу, принялись обескураживать Машу.
— У меня к вам вопрос, госпожа Беспалова… Сегодня опубликовано интервью с первым заместителем министра здравоохранения. — «Когда он успел его дать? И как успели его сунуть в сегодняшние номера?» — В интервью сказано, что вы согласились лечить диссидента из палаты номер пятнадцать. — «И это известно!» — Вы, таким образом, согласны, что политических противников можно от их взглядов излечивать?
