Александр Рекемчук - Дочкина свадьба
Уже кисет оказался полон на две трети, тяжел. А моторная лодка — день за днем — все тарахтела меж крутых щетинистых берегов. Протяжные дожди секли путников по согбенным спинам, хлестали в лицо. Было сыро, неуютно, промозгло…
— Это Мамыли? — спросила Леночка Рогова, от озноба едва разжав губы.
— Да, это Мамыли, — подтвердил Федор Петрович Журко и поправил очки.
* * *Полыхала печь в просторной избе — в новой избе, сложенной из обхватных бревен, где разместилась мамыльская амбулатория. Дорогих гостей привечала Анна Кондратьевна — участковый фельдшер, женщина пожилая, солидная, вдовая.
— В такую-то мокреть!.. — Она сокрушенно качала головой. — В такую-то слякоть!.. Отдохнете, может, с дороги? Или баньку?
— Баньку? — переспросил Федор Петрович Журко с робостью и предвкушением. — М-м…
— Нет, — категорически отвергла Леночка, — потом. Больные есть?
И тотчас отворилась дверь. В сенях толпились. В сенях было полно народу. Гнулись под тяжестью скрипучие половицы. Сдержанный гомон наполнял сени.
Леночка в растерянности оглянулась на Федора Петровича.
— Прошу вас, товарищи, в порядке очереди, — сказал тогда Федор Петрович Журко. — Прошу соблюдать порядок. Посторонних — у кого не болят зубы — прошу освободить помещение.
Он-то знал, Федор Петрович, что такое Мамыли. Ему-то известно — старожил.
А село Мамыли — это удивительное село.
Здесь никто и никогда не упустит случая поглядеть на приезжих людей. Страсть, до чего в Мамылях интересуются приезжими людьми. К тому же обитатели Мамылей — самые компанейские люди на белом свете. Здесь и в гости иначе не ходят, как всем селом. Сено косить — всем селом. Лес рубить — всем селом. Газету читать — всем селом. Зубы рвать — всем селом. Непременно.
Даже те, у кого на сей раз и впрямь болели зубы (их сразу отличишь по постным лицам), — и те, будто на праздник, понадевали плюшевые жакетки, полушалки с кистями, новые телогрейки, новые шапки понадевали.
Набились в сени, собрались под окнами, расселись на близлежащих бревнах. Все пришли. Только члены правления колхоза отсутствовали — у них как раз было заседание.
И еще не пришла Бурмантиха, Ангелина Прокопьевна — зловредная старуха, знахарка, незарегистрированная ведьма, мастерица зубы заговаривать: «Боль-боль, Марья Иродовна, уходи сегодня, приходи вчера…»
Она со злости не пришла. Со злости же купила в сельповском магазине поллитровку и села сама выпивать.
Тем временем Леночка Рогова уже раскрыла чемоданчик с инструментами, расположила на столике разные дезинфицирующие средства и, придвинув табуретку поближе к окну, пригласила:
— Пожалуйста.
— Спасибо вам. Вот спасибо… — благодарно закивали у дверей и в сенях.
— Ну, кто первый?
Пациенты посовещались между собой и вытолкнули на середину комнаты тетку Дарью.
Тетка Дарья — председателю колхоза дальняя родня — маялась еще с зимы: раскрошила она зуб, перекусывая дратву, — валенок подшивала. Зуб, стало быть, искрошился, а корень остался в гнезде и давал о себе знать. Уж она его и перцем прижигала, и чесноком терла, и к старухе Бурмантихе ходила — все нипочем. Ноет, окаянный, днем и ночью.
Так что тетка Дарья и не стала упираться, когда ее в сенях обнаружили и втолкнули в комнату. Лаяться ни с кем не стала, села на табуретку.
Однако, завидев в руке Леночки Роговой сверкающее никелем ротовое зеркало, тетка Дарья ахнула, надломила пальцы, заголосила, будто по себе самой — покойнице.
— Перестаньте, — приказала Леночка. — Ничего страшного.
Тетка Дарья голосить продолжала. До тех пор пока Леночка не сунула ей в рот стержень с зеркальцем на конце: тут уж тетке Дарье голосить стало невозможно, и она только вращала выкаченными глазами, побелевшими от страха.
— Во рту человека обитает множество микробов, — рассказывала между тем Леночка Рогова всем присутствующим, разглядывая в зеркальце горемычные Дарьины зубы. — Они находят там все необходимые условия для существования… Пожалуйста, не вертитесь. Если не чистить зубов, не полоскать рта, количество мельчайших организмов во много раз увеличивается. В плохих, разрушенных зубах живут миллионы микробов…
Все присутствующие согласно кивали Леночкиным словам, друг на друга поглядывали: вот, дескать, чего только не придумают ученые люди.
Но когда Леночка извлекла из своего чемоданчика «клювики» — не очень симпатичные на вид щипцы, тетка Дарья взвыла неистово, а некоторые наиболее близкие ей подружки и соседки тоже взялись подвывать от жалости.
— Тише! — рассердилась Леночка. — Вы мешаете мне работать.
— Ох, больно… — заранее стонала тетка Дарья.
— Больно не будет. Я удалю корень без боли, — заверила Леночка.
И вынула из чемоданчика шприц «Рекорд», флакон с раствором новокаина.
От первого укола в десну тетка Дарья едва не свалилась с табуретки. После второго укола на нее будто столбняк нашел. А третьего укола тетка Дарья даже не почувствовала — заморозило…
Через минуту все было кончено. Корень тетки Дарьи благополучно выскочил из гнезда, а сама тетка Дарья — сияющая, изумленная — выскочила из амбулатории и стремглав кинулась в правление колхоза: рассказать председателю (он ей родня) про то, как ей зуб рвали. Без боли.
— Следующий, — сказала Леночка Рогова.
* * *А под окном сельской амбулатории к тому времени собрались табунком — с гармошками и без гармошек — неженатые мамыльские сердцееды. И среди них — самый удачливый и самый неженатый сердцеед на селе Гришка Лызлов.
Парии влезали на завалинку и, расплющив о стекло носы, заглядывали внутрь. Во все глаза — глаз эдак в двадцать — смотрели они, как Леночка колдует над своими инструментами. На инструменты смотреть им, конечно, было не очень занятно. То ли дело — на Леночку…
— Вот это девка! — сказал один.
— Красивая, — согласился другой.
— Ничего, сойдет… — заметил третий.
Но этого третьего тотчас ухватил за воротник Гришка Лызлов и, оторвав от завалинки, кинул куда-то в соседний огород, причинив хозяевам ущерб в три вилка капусты.
Леночке Роговой, однако, уже надоели заоконные зрители: свет они застят, отвлекают внимание.
Она повернулась к окнам и, нахмурив широкие темные брови, в упор посмотрела: на одного, на другого, на третьего, на четвертого и так далее. И один за другим отклеивались от стекол расплющенные носы, одна за другой оседали наземь, исчезали представительные фигуры.
— Коронка зуба покрыта эмалью, — продолжала рассказывать Леночка. — Это самая твердая и самая прочная ткань человеческого организма. Сталь выбивает из нее искры…
Но не тут-то было.
В сенях затопали. В сенях забубнили голоса — будто заговор. Дурашливо хохотнул чей-то тенорок. И медленно отворилась дверь.
— Привет, — сказал один.
— Добрый вечер, — сказал другой.
— Доброе утро, — сказал третий.
— Здравствуйте, — ответила Леночка.
Сидевший поодаль Федор Петрович засопел настороженно. И поправил очки.
— Вы ко мне? — осведомилась Леночка, синим пламенем спиртовки обмывая иглу шприца. — Вы с зубами?
— При зубах мы, — хохотнул тенорок.
Гришка Лызлов, не оглядываясь, ткнул тенорка локтем, и тот уполз в сени. А Гришка степенно, скрипя хромовыми голенищами, прошагал к табуретке.
На табуретке врачевать больных очень неудобно — у табуреток, как правило, спинки отсутствуют. И Леночке приходилось одной рукой обнимать пациента за шею, а другой — действовать. Она и Гришку обняла за шею.
Парии в дверях замерли.
— Откройте рот, — приказала Леночка.
Гришка открыл.
Тридцать два зуба сверкнули жемчугами. Они гнездились рядком — один к другому — в розовых деснах, будто спелые зерна в кукурузном початке. Но зерна в кукурузном початке желтые, как воск, а эти белы, как снег, голубоваты и чуть прозрачны. Мятным, влажным холодком веет от таких зубов…
— Где? — строго спросила Леночка.
Гришка, рта но закрывая, мотнул головой: нигде, мол…
При этом глаза Гришки прямо и честно, с обожанием и преданностью смотрели на Леночку.
Она сурово сдвинула брови, выпрямилась, убрала руку с Гришкиной шеи.
— Позабавиться пришли?
Тут уж и Федор Петрович не утерпел.
— Это просто некультурно! — вступился он за Леночку. — Вы отнимаете время, а врач работает, даже не отдохнув с дороги… Это просто некультурно с вашей стороны.
Гришка Лызлов оскорбился, побледнел, через плечо глянул на Федора Петровича:
— Намекаете?
Потом снова поворотился к Леночке, кашлянул деловито и заявил:
— Рвите… любой. Хоть передний.
В дверях охнули от восхищения.
И Гришкины глаза смотрели на Леночку самоотверженно, влюбленно, даже будто с укоризной: где, мол, чуткость к живому человеку?
