Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне
Теперь мы сами, сами как-нибудь. Сами!
Опять трасса М-4, теперь в обратную сторону. Уставился в окно с переднего сиденья. Хотел назад, но там какие-то папки, тетради. “Истории, – объяснил папаша. – Не успел на дежурстве заполнить”.
Упорно пытался наладить беседу. Утешал. Понимал бы что.
Откинув спинку сиденья, Фима безучастно смотрел в окно. Щурился в расплавленную лазурь небосвода, временами листал взглядом летучие дорожные картинки.
– Я с начальником твоим поругался.
– Да? Чего?
– Он плохо о тебе сказал.
– Да?
– Баламутом назвал.
– Баламутом?
– Да. Главным баламутом.
– Ну, если главным, это меняет дело. Зря ругался.
– Я его спрашиваю, где мой сын, а он мне какую-то, извиняюсь, ересь – отчислили, мол, сами ищите своего трудного подростка. И назвал тебя главным баламутом. Я, говорю, на вас в милицию подам. Вы тут за них отвечаете, говорю, а вы мне что тут такое, извините, лепите?
– Смешно, да. В милицию.
– А этот, второй, московский господин, ну, во френче, этот его одернул. Резко так. Вам, говорит, правильно тут высказывают, где ваш воспитанник? Тебя, Фима, что – отчислили?
– Это я их отчислил. Всех.
– Ну, не хочешь, не говори. А мне позвонили, говорят: приезжайте завтра к десяти. е-мое, у меня как раз “хвосты”! Двоечники досдают. Поставил всем так, полетел.
Помолчал, дожидаясь, пока обойдет их в рисковом маневре мотоциклист.
– Мы ремонт сделали… там, в той комнате, которая с большим окном. Если хочешь… только не перебивай, ладно?
– Я не перебивал.
– Спасибо. Если хочешь… Мы ведь для тебя отремонтировали. Если хочешь, в любой момент можешь приезжать, комната тебя ждет. И мы тоже. Ждем. Там мебель новая, такая, знаешь… под такое необработанное натуральное дерево. Ты же видел, Светлана очень хорошо к тебе настроена.
Выключил радио. Долго молчал, видимо, собирался духом.
Иоанн Воин блеснул издалека главой, покрытой куполом-шлемом, будто на помощь позвал. Невдалеке от него, бодро переваливаясь на кочках и тоже поблескивая металлом, трудился бульдозер. Не так все, не так должно было закончиться.
– Останови на минуту.
– Да тут неудобно. Запрещено к тому же… на трассе.
– Останови.
Встали, скособочившись на съезде с дорожного покрытия. Фима вышел. Немного неуютно было оттого, что папаша видит – и глазеют наверняка людишки из проезжающих мимо машин, – но он истово перекрестился, сощурившись на далекие золотые блики, пылающие поверх облаков.
Отдали этот рубеж. Отступили. Но битва не проиграна. Еще не проиграна. А священник отыщется непременно. Не впервой России останавливаться у самого края.
Остановится, очнется. Развернется и пойдет – срезая путь, напролом, возвращаясь в ту точку, где в который раз разминулась с Богом. Трудной тропой пойдет, трудной и радостной.
Отец вышел, достал сигарету.
– Дай мне, – попросил Фима.
Молча дал. Закурили.
Сколько помнил его Фима, он всегда был такой тощий. Выпирающие сквозь сорочку лопатки; эти скулы массивные, восточные; ключицы под расстегнутым воротом просматриваются – казалось, он собран из одних костей.
– Мне правда… тяжко очень, сынок, – робко начал отец. Робость эта раздражала. От нее хотелось прикрыться, как от простудного чиха в подземном переходе. – Ты только не перебивай, прошу тебя. Пожалуйста. Я своей вины никогда не искуплю.
Никогда, я понимаю. Я поначалу думал: временно все, вот обустроюсь, налажу по новой… и заберу тебя. Со Светой поначалу не очень у нас было. Руготня постоянная, крики. Потом Наденька родилась, на лад пошло. Изменилась она, Света, мягче стала.
Я сколько раз с Анастасией Сергеевной говорил, просил тебя отдать. Она – ни в какую. Дочку, говорила, сгубил, теперь за внуком пришел. Я уступал. Я же понимал, каково ей. И вроде бы настоять я должен был, забрать тебя. Да только ты к тому времени уже смотрел волчонком. Я все думал: маленький ты пока, успею. Не успел.
Вот живу теперь, – он сглотнул, продолжил торопливо, будто опасаясь, что Ефим не даст договорить. – Знаю, что не искупить, а все же хочу, Фима. Ох как хочу… искупить. Нет у меня другого желания в жизни, не осталось.
Притих.
В потянувшейся паузе, жужжащей моторами пробегающих мимо машин, память подсунула Фиме одну из самых тошнотворных своих картинок.
Он еще маленький. Но уже знает, как обстоят дела. Что папашка живет в чужой семье, что у него дочка Надя, что на могилку к маме он почти не ходит и что у него – все хорошо.
Фима в спальне, на своем диванчике, а папаша с бабой Настей в гостиной. Сквозь щелку в двери видно пространство между ними: кусок стола, угол покрывающей его вязаной салфетки, ноги сидящих на стульях друг против друга. Говорят тихо, почти шепчутся. Папаша говорит подолгу. О чем-то просит. Баба Настя время от времени отвечает: “Нет”. В какой-то момент она повышает голос, Фима слышит: “А ты через суд попробуй. Если совести хватит”. Снова – настойчивый и жалобный одновременно папашин голос. Фиме надоело разглядывать стол, салфетку, ноги. “Ушел бы”, – думает он. И в следующую секунду видит, как тот опускается на колени. И стоит, склонив голову. Молча. И баба Настя молчит… А Фима вдруг понимает: отец хочет забрать его туда, в чужую семью. Это так страшно, что Фима решает спрятаться под диван. Но не может, слишком узко – голова не пролазит. Входит баба Настя и говорит… Нет, хватит! Прочь!
Отшвырнув докуренную сигарету и развернувшись к дороге, Фима сказал нарочито спокойно, холодно – будто не слышал сейчас ни слова:
– Поехали?
***
Уже миновали развязку на Шанцевку, почти доехали до поворота на Солнечный, когда папаша заговорил снова.
– Едем к нам? Надюхи, правда, нету, у подруги осталась английский зубрить.
Отстает она по английскому. Вот решила подтянуть. Позвонила – сказала еще на день у нее останется. Но я ей позвоню, скажу, что ты у нас, она, конечно, приедет сразу. А то лучше сам за ней сгоняю. Или вместе.
– Чуть не забыл! – Фима хлопнул руками по коленям. – Мне же в Солнечный, товарища навестить. Притормози вон, на повороте. Я пешком. Он в крайнем доме живет, а тебе потом весь поселок объезжать, чтобы вывернуть. Там одностороннее.
Они съехали на обочину метрах в ста от газотурбинки. Отстегнув ремень безопасности, Фима забрал с заднего сиденья небольшую поясную сумку, в которой очки, брошюра с Уставом Владычного Стяга и ключи от пустой любореченской квартиры; приоткрыл дверцу.
Папаша развернулся к нему, сказал:
– Фима, не убегай, а?
– Да мне к товарищу, говорю же, – Фима посмотрел на него нетерпеливо. – Болеет товарищ, нужно навестить.
– Дай мне хотя бы мобильный свой наконец. Пожалуйста.
– Слушай, знаешь, а я приеду к вам. Да. Через пару денечков. Почему бы нет? Тем более – ремонт, новая мебель. Под натуральное дерево.
Он вышел из машины и двинулся через лесопосадку к въезду в поселок.
– Ефим! – Отец догнал его. Запыхался. – Вот, денег возьми. Возьми, пожалуйста. А то как ты теперь… Есть-то надо.
Фима пожал плечами.
– Возьму, ладно. То есть спасибо.
***
Утром Крицын обещал отвезти Надю в Любореченск. После завтрака они распрощались:
Фима уехал в “Казачок”, Надя осталась в Солнечном. Из слов папаши было понятно, что Надя домой не поехала. Понажимал еще раз на звонок, в доме не отзывались.
Прислонился спиной к воротам.
Рекламный щит просматривался отлично. На вышке, орудуя щеткой, стирал надпись человек в оранжевой униформе. Видимо, жидкость капала человеку на лицо, и он забавно, по-пингвиньи, пригибался, точно пытаясь сунуть голову себе под мышку.
Он тер, опускал и переворачивал щетку, макал в невидимое Фиме ведро, снова переворачивал и, дотянувшись до нужного места, тер, тер, превращая буквы сначала в широкие красные мазки, а потом – в белесые матовые разводы на сером экране. У “Армагеддона” уже исчезла заглавная “А”.
Надя ответила сразу:
– Алло! Привет, братан.
– Ты где? Все в порядке?
– Еще как! – она оживилась.- Мы придумали, как Косте машину в порядок привести.
– Это сестра твоя придумала, – услышал Фима отдаленный голос Крицына. – Не голова, а министерство наук!
– Вот, – гордо заявила Надя. – Вокс попули, слыхал?
– А ты где? Я сейчас возле Крицына.
– Правда? А мы тоже назад едем, скоро будем, – и в сторону. – Он возле тебя.
– Скажи ему, – услышал Фима, – чтобы не писал мне там ничего.
Надя, прикрыв трубку, рассмеялась. Кажется, и Крицын тоже.
Оказалось, Надя придумала заклеить надпись на “Форде” декоративной пленкой с рекламой компании, чему оба были несказанно рады. Крицын зачем-то показывал ей фотографии со стройки, и она углядела где-то эти большие красно-синие наклейки.
Шеф Крицына милостиво разрешил. Успели сгонять на фирму, взяли наклейку, и она – какая удача! – отлично подошла размерами, как раз закроет все слово, даже восклицательный знак спрячет.
