Герман Брох - 1903 - Эш, или Анархия
Эш был не в духе. Со времени ареста Мартина жизнь и вовсе потускнела, постоянные перебранки с Эрной стали невыносимы и утомительны, Бернард, увы, снюхался с полицией, которая вела себя подло и мерзко, это более чем не давало Эшу покоя, и было отвратительно наблюдать за отношениями Корна с Илоной, их связь уже не скрывали ни они сами, ни Эрна. От всего этого тошнило. Ему вообще не хотелось ни о чем думать. Илона выгодно выделялась из общей толпы. Да, лучше всего было бы ничего более не знать о ней и чтобы она исчезла навсегда. А вместе с ней не худо было бы испариться и президенту Бертранду с его Среднерейнским пароходством. Эш отчетливо осознал это только сейчас, когда вошла, переодевшись, Илона, серьезная, молчаливая, не удостоенная вниманием ни одного из мужчин. Сейчас самое время появиться бы Корну, чтобы забрать ее; он уже шнырял здесь не так давно, Илоной овладела настоящая страсть к этому тучному мужчине, может, потому, что Бальтазар Корн напомнил ей о юношеской любви к какому-нибудь унтер-офицеру, а может, всего лишь потому, что он был полной противоположностью изворотливому, тщедушному, черствому и в своей слабости все же жестокому Тельчеру. Ломать голову над этим Эш, конечно, не стал; довольно того, что женщина, от которой он сам отказался, поскольку предполагал, что она предназначена для чего-то более возвышенного, теперь унижена каким-то там Корном. В высшей степени непонятным оставалось поведение Тельчера. Малый, вне всякого сомнения, был сводником, но это совершенно никому не мешало. Впрочем, вся эта история могла быть для Тельчера и не такой уж обременительной: Корн не поскупился, и на Илоне появилось новое платье, подаренное им, оно смотрелось на ней просто великолепно, настолько великолепно, что фрейлейн Эрна приветствовала дорогостоящую любовь своего брата уже далеко не с той благосклонностью, которая была вначале, но при всем при том деньги Илона у Корна не брала, а свои подарки ему пришлось буквально всучивать ей: столь сильной была ее любовь.
Порог переступил Корн, и Илона, пролепетав что-то ласковое на своем восточном наречии, бросилась на его покрытую форменной курткой грудь. Нет, на это решительно невозможно было смотреть! Тельчер усмехнулся: "Вам нужно поговорить", и как только они подошли к двери, чтобы выйти, бросил ей вдогонку что-то по-венгерски, очевидно, слова были оскорбительны, ибо он получил за это не только исполненный ненависти взгляд Илоны, но и полушутливое полусерьезное обещание Корна все-таки набить морду этому еврейскому мяснику. Тельчер не обратил на угрозы никакого внимания, а вернулся к своим любимым размышлениям, касающимся дела: "Мы должны найти нечто, не требующее от нас больших расходов, но привлекающее публику".
Гернерт оторвался от своих записей: "Кстати, а как насчет дамской борьбы?" Тельчер присвистнул: "Нужно подумать, совсем без денег, конечно, и здесь ничего не получится". Гернерт нацарапал несколько цифр: "Нужны небольшие затраты, но это не так страшно, бабы стоят не очень дорого. Впрочем, трико… но нужно же еще кого-нибудь заинтересовать этим". "Мне бы хотелось их уже обучать, — оживился Тельчер, — и судью я тоже мог бы сыграть. Но Мангейм? — он скорчил пренебрежительную мину- Как будто не видно, как идут здесь дела. А что вы думаете по этому поводу, Эш?" У Эша не было определенного мнения, но в нем шевельнулась надежда: изменив место выступлений, можно вырвать Илону из когтей Корна. И поскольку для него это было самым важным и срочным, он ответил, что предпочтительным местом для борьбы ему кажется Кельн, в прошлом году там в цирке уже проводились схватки, правда, настоящие, так яблоку негде было упасть. "У нас тоже будут настоящие", — подхватил Тельчер. Они еще долго обсуждали это дело, и в конце концов Эш получил задание переговорить в ходе своей предстоящей поездки в Кельн с агентом Оппенгеймером, которому Гернерт напишет письмо. А если бы Эшу удалось кроме того еще и деньжат раздобыть для данного предприятия, то это была бы уже не просто дружеская услуга, но и ему самому могло бы уже кое-что пepeпасть Эш пока что не знал никого, кто мог бы дать денег. Но спокойно поразмыслив, он вспомнил Лоберга, которого можно было считать чуть ли не богачом. Вот только заинтересует ли целомудренного Иосифа дамская борьба?
Хотя арестовав инакомыслящих, портовых рабочих и моряков лишили компетентного руководства, все же забастовка продолжалась уже десятый день.
Нашлись, правда, и желающие продолжать работу, но таких было немного, а поскольку для выполнения погрузочно-разгрузочных работ на железнодорожной ветке их не хватало, а судоходство и так было частично парализовано, то их использовали просто при выполнении самых срочных и неотложных работ. На складах царил покой, который бывал только по воскресеньям. Эш был зол — до окончания забастовки он, вероятно, может не понадобиться — и бесцельно слонялся по складу; почесавшись спиной о косяк двери, он решил наконец набросать письмо матушке Хентьен, в котором поведал о событиях, приведших к аресту Мартина, о Лоберге, ни слова не написал о Корне и Эрне, ибо его тошнило при одном воспоминании о них. Затем он достал открытки с видами города и отправил их некоторым девицам, с которыми в последние годы переспал и имена которых он мог вспомнить.
Снаружи в тени стояли мастера и управляющие складами, а за приоткрытой скользящей дверью пустого товарного вагона резались в карты. Эш призадумался: "Кому бы еще следовало написать?" и попытался пересчитать женщин, с которыми был близко знаком. То, что всплыло в памяти, было похоже на испорченный список с его склада, чтобы привести все в порядок, он записал имена на бумаге, проставляя рядом месяц и год. Затем суммировал написанное и остался доволен, еще больше взбодрила Эша его статистика, когда приперся Корн и, верный своей привычке, снова сообщил, что Илона — роскошная женщина и темпераментная венгерка. Эш спрятал список в карман и дал Корну выговориться; долго говорить тот все равно был не в состоянии. Только бы закончилась эта забастовка, а тогда господину таможенному инспектору придется бежать за своей Илоной аж до Кельна, или еще дальше, на край света.
Ему стало почти жалко Корна, ибо тот не знал, что его ожидает; беззаботно хвастался Бальтазар своим завоеванием, выговорившись в достаточной степени об Илоне, он вытащил пачку карт. Они нашли третьего игрока, а затем проиграли в карты до самого вечера.
Вечером Эш отправился к Лобергу, тот восседал в своем магазинчике с зажатой в губах сигарой, углубившись в чтение одной из вегетарианских газет.
Когда Эш вошел, он отложил газету и принялся говорить о Мартине: "Мир отравлен, — лепетал он, — не только никотином, алкоголем и животной пищей, но еще более пагубным ядом, о котором нам почти ничего не известно… это подобно прорыву нарывов". Его глаза были влажными и лихорадочно блестели, он весь производил нездоровое впечатление, может, в нем и вправду начал действовать какой-то яд. Эш, жилистый и коренастый, остановился перед Лобергом, голова после длительной игры в карты была подобна пустому барабану, и он никак не мог уловить смысл идиотских речей Лоберга, до него почти не доходило, что они имели отношение к аресту Мартина; все было подернуто какой-то идиотской дымкой, единственным трезвым желанием было прояснить проблему с участием в театральном предприятии. Он не любил ходить вокруг да около: "Как вы смотрите на то, чтобы вложить деньги в театр Гернерта?" Для Лоберга это был неожиданный вопрос, и все, на что он оказался способен, это вытаращить глаза и промямлить: "Хм?" "Да, да. Я спрашиваю, не хотите ли вы вложить деньги в театральное дело?" "Но я же торговец сигарами". "Вы все время хныкали, что вам это не нравится, ну, тут я и подумал, что, может быть, занимаясь другим делом, вы будете более счастливым человеком". Лоберг покачал головой: "Пока жива моя мать, мне придется продолжать заниматься; торговлей сигарами; ведь половина в деле принадлежит ей". "Жаль, — сказал Эш, — ибо Тельчер утверждает, что прибыль от вложенного в женскую борьбу капитала должна составить сто процентов". Лоберг даже не поинтересовался, какое, собственно, отношение он имеет к борьбе, а просто пробормотал "Жаль". Эш продолжал: "Своим занятием я тоже сыт по горло Сейчас они бастуют; меня тошнит от этих тупоголовых". "A чем же вы хотите заняться? Тоже театром?" Эш задумался; театр означает торчать плечом к плечу с Гернертом и Тельчером в каком-нибудь запыленном директорском кабинетике.
Артисточки с тех пор, как он начал сшиваться за кулисами, ему уже тоже* успели надоесть; не так уж сильно отличались они от Хеде или Туснельды.
Сегодня он, собственно говоря, вообще не знал, чего хочет, настолько тоскливым и пустым выдался денек. Он ответил: "Уехать… в Америку". В одной иллюстрированной газете он видел фотографии Нью-Йорка; они всплыли сейчас у него перед глазами; там также был помещен снимок американского боксера, а это снова вернуло его мысли к схваткам борцов. "Если бы мне удалось быстренько заработать денег на дорогу, я бы смылся отсюда", — он сам удивился тому, что подумал об этом абсолютно серьезно, и так же серьезно начал производить расчеты: у него есть около трехсот марок; вложив их в дело — в эту борьбу, — он мог бы действительно приумножить свой капитал, и почему бы ему, здоровому, трудоспособному человеку с опытом бухгалтерской работы, не попытать счастья в Америке так же, как он пытается сделать это здесь, по крайней мере, хоть мир посмотришь. Может быть, к тому времени Тельчер с Илоной уже получили бы ангажемент в Нью-Йорке, о чем постоянно тараторит Тельчер, Течение его мыслей прервал Лоберг: "У вас нет проблемы с языками, чего, к сожалению, не могу сказать о себе". Эш с удовлетворением кивнул; да, с французским он уж как-нибудь разобрался бы, да и английский — невелика премудрость; но для того, чтобы участвовать в финансировании борьбы, Лобергу вовсе ни к чему знание языков. "Нет, это нет, разве что только ради Америки", — размышлял Лоберг. И хотя Лобергу была абсолютно чужда мысль о том, что он сам или даже кто-либо иной должен жить не в Мангейме, а в каком-то другом городе, он все же начал обсуждать стоимость транспортных расходов и где им достать таких денег, они стали почти что компаньонами по переезду. Таким образом, путем абсолютно естественных логических рассуждений они снова вернулись к вероятности получения прибыли от дамской борьбы, и после некоторых размышлений Лоберг пришел к заключению, что он мог бы изыскать в своем деле целых тысячу марок и вложить их в дело Гернерта. Впрочем, этого все равно не хватало, чтобы выкупить долю Тельчера, но как бы там ни было, начало оказалось неплохим, особенно если добавить сюда три сотни, принадлежавших Эшу.
