Вячеслав Букур - Тургенев, сын Ахматовой (сборник)
У раввина был свой источник высокого напряжения – жена. Поэтому он деликатно встряхнул Якова за плечо и сказал:
– Я понимаю: состояние счастливой невесомости. Но очнитесь, все вокруг против вас. Я это понял на Хануке.
Ребе как член межконфессионального комитета пригласил представителей всех конфессий на этот великий праздник свободы еврейского народа. Изя потом завистливо рассказывал (ему самому пришлось бросить пить из-за микроинфаркта):
– Зашли они в синагогу такие важные. А потом, смотрю, через три часа выходят уже шатаясь, добрые – друг друга поддерживают. Если бы не их шапки, я бы не знал, кто у них там мусульманин, а кто католик.
На Хануке мать Якова и заметила, что ее сын все время кипит возле Эвелины. И ужаснулась, и забросила свои курсы еврейских социальных работников, на которых пропадала в Москве. Здесь вон какие бесконтрольные события пошли! Она понимала, что не будет навсегда для сына всей вселенной. Но хотя бы половиной! А тут что? Клан Ольховичей, процветающий, ветвящийся на полмира, не пустит ее дальше коврика в прихожей. Кто они и кто она? Беженка из Таджикистана, без родни, без связей, все потеряла, кроме сына (квартиру трехкомнатную, друзей огромную массу, климат роскошный).
Когда приехали в Пермь, Илья Михайлович Ольхович предложил ей быть координатором в группах общения пенсионеров, «Теплый дом» это называлось. А теперь он же – отец Эвелины – так ясно говорит ей взглядом: откуда вы взялись?
Вдруг ее осенило так, что обнесло голову. Так вот почему исполнительный директор опоздал к началу Хануки! Первый раз в жизни! Он отчаянно сигнализировал общине: вы что, не видите, что творится прямо у меня под носом? У вас что, женихов нет достойных для моей дочери? Шлите их срочно ко мне!
Но раввин сказал:
– Илья, ты кто такой? Синагога – это ведь не твой особняк и не мой, чтобы мы здесь распоряжались.
Иногда Илью Михайловича Ольховича охватывала чисто русская мечтательность: вдруг откуда-то в Перми образуется еврейский олигарх, который тотчас начнет сватать своего сына за его Эвелиночку. И что у зятя (вот он, уже тут стоит!) барственность, как у молодого Ширвиндта, а капиталы – как у пожилого Ротшильда. Или хотя бы наоборот.
И вдруг – вместо намечтанного зятя ходит оживший землемерный инструмент, худой, нескладный, нищета, без отца.
Хитрая безотцовщина! Эвелине уже прочно голову задурил: будто бы в общежитии у него гантели, турник, пятьдесят раз подтягивается. Да знаем мы эти общежития, сами всю молодость в них провели: друзья, приключения, пьянки, тогда казалось все так уникально!
У тех, кто полсотни раз подтягивается, грудь-бочка, а у этого грудь-фанера, внушал Илья Михайлович дочери. Эвелина возражала:
– Ты, папа, не понимаешь, что бывает два типа телосложения: медведь и леопард.
Тут-то и подумал наш Илья Михайлович, что его красавица, его виноградинка Эвелина уже успела воспринять этого придурка полностью, до конца.
– Закогтил тебя, значит, котяра! – закричал он.
А Эвелина таинственно улыбнулась и поведала, бедная, как Яков преступника убил:
– За бандитом он гнался, в войсках МВД служил. А тот спрятался в арке. Но Яша гений – как даст очередь из автомата по загнутой стене арки, которая видна. И рикошетом этого бандита убило.
Илья Михайлович сам оттрубил два года во внутренних войсках, но уж не стал говорить ей, дурочке, что там в ленинской комнате лежали брошюрки «Солдатская смекалка», в одной из которых и тиснута эта поучительная история. Получается, что до сих пор те же вечно засаленные брошюрки где-то разложены, хотя ленинские комнаты давно исчезли.
Но хватило ума не сказать ей про это! А то как бы поднялась дочь на родного отца: ах, захотел исказить светлый облик этого драного кота!
Поскольку лосось признан повсеместно кошерным, на ужин в синагоге подавали именно его. На этот раз рыба была в кляре, и раввин попросил повара Костю, чтобы приготовил еще две порции. Он пригласил Якова и Эвелину отужинать с ним.
А Илья Михайлович все выглядывал из своего кабинета. Если бы не ребе, он бы крикнул: «Эвелина, марш домой!», а потом бы поговорил круто с этим человеком-фанерой: бандита, он, видите ли, поймал! Хочет с вранья начать жизнь с его дочерью! Совсем не понимает, что семейная жизнь – это не то же самое, что любоваться неглубокой прозрачной рекой.
Он забыл, Илья Михайлович, что четверть века назад сам рассказывал невесте (улыбка у нее – тыща вольт):
– Я был в отряде аквалангистов. Мы подплыли ночью к захваченному рецидивистами катеру, открыли под водой два баллона с особым секретным газом. Он буль-буль-буль вокруг катерка, через пять минут все заснули. И мы тут как тут! Сковали всех четверых и потом всю дорогу до лагеря держали выродков в закрытой в каюте, защищали их от экипажа – люди рвались сделать самосуд.
Он убедительно размахивал руками, задевая то прекрасную грудь, то прекрасное бедро невесты, и в этот момент он был героем, морским могучим человекольвом. Так охотники в рассказах всегда умножают свои трофеи, чтобы их слова чудесно увеличили будущую добычу.
И ведь сработало! Чудесная добыча – дева Рая – досталась Илье! Эх, Илья, почему же ты забыл, что мужественная история освобождения катера взята из той же замусоленной брошюрки «Солдатская смекалка»? Потом этот событие перенесли даже на экран в виде учебного фильма, и роль главаря банды с наклеенными вдоль и поперек лица шрамами играл известный киноактер.
На самом деле Илья Михайлович думал, конечно, не об одной только судьбе своей Эвелины.
Стали поступать сигналы, что иные богатые евреи не выполняют своего сыновнего долга! Невиданное дело! Не далее как сегодня утром пришла Аида Иосифовна, мама владельца рыбокоптильной фабрики (от него всегда пахло копченой рыбой), и давай плакаться в кабинете: запишите меня в благотворительную столовую, пенсия такая мизерная. Он сразу вспыхнул возмущением к рыбокоптильщику, но через это тонкое пламя видел: откуда у Аиды Иосифовны дорогая сумка? Да и обувь не из дешевых. Пообещал, что позвонит завтра-послезавтра.
Этот богатый жертвует изрядные суммы на ремонт синагоги и в то же время не кормит мать, что ли? Илья Михайлович хотел посоветоваться с ребе, выглядывал, ждал, когда закончится болтовня нищего Яшки, наконец закипел, забурлил и сам позвонил нарушителю сыновнего долга: представитель избранного народа, как не стыдно, должен показывать пример. Представитель избранного народа был поражен:
– Раз в неделю я набиваю мамин холодильник… Может, ей поговорить просто хочется? Тогда давайте я буду оплачивать эти обеды. Или вот что… Грибы кошерные? Можете забирать прямо из теплицы вешенки раз в неделю – я сейчас грибами еще начал заниматься. Мама такая светская, очень любит общество.
Илья Михайлович спросил проницательно:
– Аида Иосифовна стихи, наверное, пишет?
– Да всю жизнь, как только она начинает читать, мы разбегаемся кто куда.
Илье Михайловичу все стало понятно. Потому что, бывало, он сам выбегал в зал, где проходила трапеза, и читал старикам свои юморески, пользуясь, что они не могут разбежаться. Да и они на каждом обеде встают, требуя внимания.
– Сейчас я прочту отрывок из поэмы «Моя жизнь»: «Расчески тают вдали – словно на картине Дали, они только шлют нам привет – но волос у меня больше нет…»
– А я предлагаю вашему вниманию рассказ о том, как человек позеленел и покрылся сквозными отверстиями диаметром семь целых и четыре десятых миллиметра.
И все перестают есть и уважительно слушают: ведь у каждого под пластами лет таится свой дар, который ждет, когда его выпустят на волю.
У сторожа Изи Стародворского вообще тяги к сочинительству не было, но зато какая память! Какой трубный, зовущий голос! И позвякивали в этом голосе разноцветные леденцы – они привлекали женщин лет на двадцать его моложе. Изя встал и аккуратно положил вилку на край тарелки:
– Лучше послушайте, графоманы старые, рассказ Бабеля. «Конец богадельни. В пору голода не было в Одессе людей, которым жилось бы лучше, чем богадельщикам на втором еврейском кладбище…»
– Что за намеки! – вскрикивали шепотом две тщательно одетые и причесанные дамы, похожие на Агату Кристи.
Но наш Изя Стародворский знаете кто? Это носорог, это фаланга Александра Македонского. Его не своротишь с выбранного пути. Своим голосом, который моложе его на сорок лет, он продолжал наизусть шпарить великого еврейского классика русской литературы.
Но и наших энглизированных дам сильно не смутишь. Формально похлопав Изе и Бабелю, они обратились к своему, насущному:
– Я представляю творчество Набокова как шар, покрытый серебристой чешуей.
– А для меня Набоков – это дерево-великан, и ствол усеян бабочками-данаидами.
Мать Якова слушала это все без сил. Раньше она тоже врезалась бы в словесную сечу, раздавая направо-налево увесистые доводы. Но не сегодня, после симфонии бессонницы. Гудели возле общежития провода, холодильник урчал в головах, счетчик сверчал, мышь грызла, в ушах звенело, стекло дребезжало, мысль шевелилась: если бы Яков выбрал не Эвелину, а умницу дочь библиотекарши Эстер…
