Патрик Бессон - Закат семьи Брабанов
— До Праги, — заявила Синеситта решительным тоном, которым охотно пользовалась в подобных разговорах, — в 1956 году был Будапешт.
— Разница в том, что в Будапеште убивали, а в Праге нагнали страху. Прага возвестила о конце коммунизма, о том, что он уже царствует не благодаря силе, а опираясь на страх среди людей, которые презирают его, но не сопротивляются. Коммунизм в Чехословакии — впервые за всю историю — выставил сам себя на посмешище, как старикашка, который пытается поцеловать девушку, но не может, хочет дать ей пощечину, но не осмеливается, потом все-таки замахивается, ударяет рукой о стену и… ломает запястье.
— В нашем пансионате в Лозанне нам это все не так объясняли, — сказала мама.
Мы никак не могли понять, почему она так настойчиво вешает нам лапшу о своей учебе в Швейцарии. Невозможно поверить, будто она надеялась, что мы проглотим такую невероятную, шитую белыми нитками ложь. Если бы мы имели дело с начинающей и неопытной лгуньей, то ограничились бы снисходительными и вежливыми улыбками. Но мама была профессионалом лжи, мастером двуличия, Великим магистром в искусстве маскировки, извращения истины, небылиц и выдумок. Поэтому мы пришли к выводу, что она сочиняет такие нелепые вещи специально, чтобы ей не поверили, но, с другой стороны, какой в этом был смысл? В результате мы стали задаваться вопросом, а не говорит ли она нам правду, и, наконец, решили, что она явно добивалась одного: запутать нас с помощью абсурдной лжи, а потом утверждать, что говорила правду!
— На островах Тонга, — продолжал рассуждать папа, — внешний долг достигает пятидесяти одного миллиона долларов, а на островах Кирибати с почти такими же площадью и населением — семнадцати миллионов. На Кирибати — демократический парламент. В Тонга миллионы долларов, скорее всего, исчезают в карманах Тупу IV, что не может нравиться Международному валютному фонду. Поверьте, что об островах Тонга в ближайшие годы еще заговорят. Конечно, меня уже не будет, чтобы прокомментировать будущие серьезные события, но я надеюсь, вы вспомните, что я говорил о них, пока был жив.
Папа часто затрагивал в разговорах тему смерти. Мысли о ней, по его признанию, омрачали ему старость. Все остальное: радикулит, расстройство пищеварения, сердцебиение — его не беспокоило. Он считал, что старики сожалеют о молодости не потому, что тогда были счастливы, поскольку и у молодых есть все причины быть несчастными, а потому, что в то время не думали о смерти. Большинство даже воображало, что ее и вовсе не существует. Старики испытывают ностальгию по этой беспечности, и им кажется, что если они избавятся от мыслей о смерти, она никогда их не настигнет. Они убеждены, что если, как в молодости, вновь обретут ощущение вечности, то превратятся в бессмертных, какими, по их мнению, были между своим рождением и тридцатью годами; но поскольку они не сберегли, не поддержали, не сохранили это чувство, то теперь умрут. Старики уверены, что умрут только потому, что им не удается не думать о смерти, и это их вина. Они чувствуют себя виноватыми в том, что должны умереть, как алкоголик ощущает вину, когда пьет после года воздержания. Им стыдно умереть точно так же, как стыдно упасть с велосипеда перед детьми. Они злятся, что должны умереть, как злится человек, забывший бумажник на станции техобслуживания на автостраде.
Второй вещью, омрачавшей в глазах папы старость людей, период, который должен быть самой благодатью, изысканной прихожей Рая, поскольку любовь и дружба уже в прошлом, а кредиты розданы, — слава Богу, говорил отец, старикам больше не одалживают денег, — был груз минувшего. Прошлое человека — это огромный чемодан, в котором долгие годы скапливаются предметы разной ценности. Когда тебе восемьдесят два, этот чемодан становится таким тяжелым, что его невозможно поднять. Целыми днями ты смотришь на него, ходишь вокруг да около, открываешь, вынимаешь предметы, рассматриваешь их, трогаешь и грустишь над ними. Прошлое зачаровывает тебя до такой степени, что в конце концов ты полностью погружаешься в него. Смерть наступает, по словам папы, когда минувшее захлопывается над нами, так как — и это было одним из его излюбленных выражений — «чемодан с прошлым не открывается изнутри». Но, даже умирая, ты чувствуешь себя виноватым. Даже перед тем как отдать Богу душу, ты ругаешь себя за то, что все время думал об этом чемодане, смотрел на него, открывал; нужно было пытаться жить без него, как раньше, в молодости, когда он был маленьким и легким, небрежно поставленным рядом с сиденьем в пивной или забытым в коридоре квартиры родителей любовницы; чемоданом, тяжести которого ты не ощущал, форму и цвет которого не различал, — столь безобидным и нематериальным он выглядел. Время от времени ты испытывал почти удовольствие, восхищенно поглядывая на эту скромную, неприметную вещицу, которая, казалось, улыбалась тебе. Она была довольна твоим коротким прошлым, в котором насчитывались одно-два любовных переживания, удачно сданные экзамены, поездки в Голландию или Люксембург, подержанная машина и первые деньги, дававшие ощущение богатства, поскольку теперь ты мог купить пластинки и книги. «Что произошло, — спрашивали себя каждый день, по мнению папы, все старики на земле, — с элегантным, практичным, небольшим чемоданчиком, превратившимся за несколько лет в старый черный неудобный чемодан, готовый нас проглотить?» Когда минуешь определенный возраст, говорил в заключение папа, нужно Постоянно ломать голову, чтобы вспомнить хоть один момент в своей жизни, когда время казалось еще бесконечно долгим, — настолько теперь его бег представляется тебе таким же неуловимым, как дуновение ветра или взмах ресниц.
9
В понедельник в воздухе запорхали редкие снежинки. Не успевая упасть на траву в саду, они таяли, постепенно превращаясь в мелкий дождь, прекратившийся к одиннадцати часам, как раз во время моих занятий по философии с мадам Бертран (главным преподавателем). Когда утром во вторник я открыла в своей комнате ставни, сад выглядел белым, но в пять часов, когда я возвращалась из лицея Мориса Тореза, он уже стал коричневым. В среду — ничего, хотя в глубине неба можно было различить пятно, веселое и беспокойное, предвещавшее нежданные и абсурдные события. В четверг наконец выпал снег, да такой, какого не было уже много лет. Он обрушился на нас, набросился как татарская орда, навалился, ошарашил. Это был средневековый снег, то есть доисторический. Он замел автомобили, захватил в плен деревья, проглотил дома, разбросал прохожих. В конце дня снегопад прекратился, и город замкнулся в ошеломленной и обиженной тишине.
Я сидела дома, ожидая возвращения папы и Боба. Зазвонил телефон. Я решила, что это папа, который из-за снегопада застрял в своем журнале и теперь хочет, чтобы я забрала брата из яслей. Я сняла трубку и услышала вялый, полный сомнения и плохих мыслей голос:
— Привет. Это Стюарт Коллен. Я хотел бы поговорить с Синеситтой.
Я сказала, что Синеситты нету, но он может найти ее в «Прентан». Он ответил, что звонит с вокзала и ему не хочется возвращаться в Париж. Не будут ли возражать мои родители, если он подождет мою сестру у нас дома?
— Их тоже нет, — ответила я.
Единственным человеком, который возражал против его присутствия в нашем доме, была я, но в глазах Стюарта я вряд ли имела право на место среди людей; правда, позднее он отведет мне роль статиста при том условии, что я не стану слишком мешать ему, когда он будет третировать мою сестру.
— Напомни-ка мне ваш адрес, пожалуйста.
Внезапно я почувствовала себя Красной Шапочкой, легкомысленно сообщившей путь Злому Волку, и, прежде чем ответить, несколько минут колебалась, злясь на саму себя и борясь со страхом:
— Улица Руже-де-Лиля, 9.
Сегодня я знаю, что должна была дать Стюарту неправильный адрес, закрыть дом, забрать Боба из яслей, пойти за папой в журнал, за мамой в «Фошон», за Синеситтой в «Прентан», убедить их спрятаться в отеле «Ибис» за окружной дорогой, пока Коллен не прекратит поиски. А он, как и все порочные люди, легко отступался и заранее впадал в уныние из-за трудностей. Именно поэтому Добро побеждает Зло: оно более выносливо. Но мы всегда сомневаемся, стоит ли передвигать горы. Мы убеждаем себя, что это очень трудно — и следующая за этим катастрофа ломает нам руки. Вот два любимых папиных примера: Сталин, который в 1941 году был неспособен поверить в германское нашествие, потому что ему было страшно лень изменять свои планы; и Гитлер, который в 1944-м не желал признавать возможности высадки американцев в Нормандии, потому что ему до чертиков не хотелось перебрасывать тридцать дивизий с юга на север.
— Как там у вас дела на улице Руже-де-Лиля?
— Вы на машине?
— Нет, пешком.
— Что, сломалась?
— Нет. Я ее продал. Я потом все расскажу твоей сестре. Давай говори быстрей, как добраться — на моей карточке осталась одна единица.
