Александр Шаргородский - Сказка Гоцци
Я наклонился и что было сил потянул их — сначала большой, потом безымянный. Но пальцы не удлинялись — они заканчивались на первой фаланге…
Огромная толпа окружала нас. Никто ничего не понимал. Все с удивлением взирали на двух старых, толстых мужчин, бросающих монеты об стенку. Японцы возбужденно прыгали вокруг нас, щелкая затворами.
Я никак не мог поверить, что Громила не может дотянуться, что пальцы его перестали быть гупаперчевыми! Я не верил, что безразмерная пятерня исчезла!
— Давай снова! — шумел я, хотя понимал, что той подворотни не вернуть…
Мы были потными, мы бегали по соседним кафе, меняли купюры — и бросали все снова и снова. У Громилы ничего не получалось!
Наконец, мы остановились.
— Что с тобой, Громила? — спросил я.
Он печально смотрел на меня.
— Не знаю, Породистый, — сказал он, — что-то с ними стало. Может, результат эмиграции… Ты видишь, во что нас превращает время? Посмотри, каким я стал…
Он показал на свой живот.
— Не грустить, мистер Баранофф, — сказал я, — я еще толще вас!
— Вы, наверное, ели много сладкого, мистер Полякофф, — произнес он. — Я вас предупреждал — от сладкого толстеют… Куда это вы шлепали, шер мсье?
— Вы даже и не догадываетесь, — сказал я, — я все еще шлепаю на большую переменку, за пирожками с повидлом…
— Ах, огурчики мои, помидорчики, — грустно пропел Громила.
РОНДО-КАПРИЧЧИОЗО
За неделю до отлета Павла вызвали в суд.
В принципе ничего нового в этом не было — его регулярно вызывали гуда, в среднем каждую пятилетку.
Может, поэтому он так ненавидел пятилетки. А, возможно, его вызывали за то, что он ненавидел пятилетки? Сейчас трудно сказать, где причина — где следствие, но явиться туда за несколько дней до приземления на Земле Обетованной было несказанно обидно. Тем более, что Павел всегда ходил в суд, но не всегда оттуда возвращался. То есть возвращался всегда, но пять или десять лет спустя, — ему почему-го давали сроки, кратные пятилеткам…
Павел думал всю ночь и к утру вспомнил, что он уже не советский гражданин.
— Зачем мне идти в советский суд, — сказал он, — если я уже не советский? Я отказался от их гражданства, я заплатил за это 400 рублей, вот квитанция. Я гражданин Израиля.
Через час за гражданином Израиля пришли.
— Поезжайте сами, — сказал он, прощаясь, — я прилечу лет через пять.
Кабинет был знакомый. Новыми были только портрет на стене у следователя и сам следователь. Вы не заметили — следователи всегда похожи на портреты, которые над ними висят.
— Новенький, — покачал головой Павел, — давно работаете?
«Новенький» рылся в бумагах, не поднимая головы.
— До вас тут работал товарищ Ночкин, — заметил Павел, — и товарищ Блюм, и Прижоперский. Они все были из стали, эти товарищи. Где они?
— Прижоперского расстреляли, — ответил следователь.
— А Блюм?
— Блюм оказался сионистом.
— Вы не боитесь работать на таком опасном месте? — спросил Павел.
— Какое место не опасно? — спросил следователь.
— Тюрьма, — ответил Павел и затянулся, — уже не посадят! Вы бывали в тюрьме?
— По службе, — ответил тот.
— А, это не то, — протянул Павел, — это не то… Вы не могли б мне сказать, зачем вы меня вызвали? Из партии меня исключили в пятидесятом, все имущество конфисковали в 52-м, и последние зубы выбили в 53-м. Зачем меня можно вызывать?
— Вы помните общество «Пламя Революции»? — спросил следователь.
— Как же не помнить, — вскричал Павел, — замечательное общество. Он сгорело через два года после создания.
— Тем не менее, вы ему остались должны 15 тысяч рублей.
— Во-первых, не я, а семь человек.
— Все остальные умерли, — заметил следователь, — долг на вас. И вы его не отдали до сих пор.
— Я знаю, — сказал Павел, — вы думаете, ради этого я остался жив? Но как я мог отдать, когда оно сгорело?
— Общество сгорело, — согласился следователь, — но наше государство, слава Богу, существует! Вы меня понимаете?… — он проницательно посмотрел на Павла.
— Как не понять, — ответил Павел, — поэтому я и уезжаю…
— Почему — поэтому? — строго спросил следователь.
— Потому что общество сгорело, — разъяснил Павел.
— Так вот, — протянул следователь, — я надеюсь, вы помните, что Бог не впустил Моисея в Ханаан. Если вы не отдадите указанной суммы, — вам не видать Земли Обетованной, как Моисею!
— Во-первых, я не Моисей, — возразил Павел, — а вы — не Бог! Во-вторых, я впервые в жизни лечу на самолете. Вот билеты Ленинград — Тель-Авив. С посадкой в Вене. У иллюминатора. Я хочу посмотреть на нашу землю сверху. Мне кажется, что сверху она несколько симпатичнее, чем снизу. И вдруг эти 15 тысяч! Я за всю жизнь заработал не больше четырнадцати. Я был или на войне, или в тюрьме, где, как известно, — не платят.
Следователь хмыкнул.
— Послушайте, — произнес он, — Бог запретил Моисею войти в Ханаан. Но вы туда можете войти всего за 15 тысяч, — времена меняются… Ауффидерзайн.
Павел домой шел пешком. Он наслаждался свободой.
В кухне он застал убитую Киру.
— Выше голову, — сказал он, — никаких пятилеток! Всего 15 тысяч. — Он рассказал ей о «Пламени Революции».
В тяжелые минуты Кира гладила.
— Лучше б тебе дали пять лет, — вздохнула она, — отсидел бы — и мы бы уехали! А где мы найдем 15 тысяч?! Где ты их найдешь, когда ты за всю жизнь заработал 13!
— 14! — поправил он.
— … И у нас ничего нет, кроме билетов на самолет!.. Я продам глаз, — строго заявила она, — ты помнишь тот фильм, где Сорди продал свой глаз за миллион?
— Он был зорок! — возразил Павел. — Он видел далекий парус!
— Ты прав, мой глаз не видит фиги. Но не за миллион, за 15 тысяч. Или ногу?
— Кому нужна нога с водой в колене? — спросил он.
— Тогда…
— Оставь твое тело в покое! А заодно и мою рубаху. Ты гладишь ее четвертый раз. Она стала желтой. Выше голову, Кира! У нас впереди — неделя! Это гигантский срок! Мы за неделю взяли Берлин. За неделю мне дали десятку и послали на Колыму. Помпеи погибли за день. Нас ограбили за час! Это огромный срок — неделя!
— Если б у тебя еще была богатая родня, — вздохнула Кира.
— Хохомэ, — встрепенулся Павел, — кто видел деньги от богатой родни?! У меня в детстве было две тетки — бедная и богатая. Так у богатой я себя чувствовал бедным, а у бедной — богатым. Хохомэ! Дело не в том, что моя родня бедна, дело в том, что она укатила в Израиль.
— Если б у них в Израиле были доллары, — сказала Кира, — то у нас бы были рубли.
— Мне достаточно, что они счастливы! — сказал Павел.
— Счастье, — вздохнула Кира. — Деньги еще можно переплавить в счастье. Но счастье в деньги?…
Если первую ночь они думали, зачем его вызывают, то вторую — где взять деньги…
Стояли белые ночи в Ленинграде, когда пахнет сиренью и скорым счастьем. Когда сквозь белую дымку видишь мир прекрасным и добрым. И знаешь, что за всем этим что-то стоит, и что речной трамвай плывет в бесконечность. И что нету конца. В летнюю ночь чувствуешь, что нету конца.
— Тебе не кажется, что в молодости белые ночи светлее? — спросил Павел.
— Это все, до чего ты додумался? — спросила Кира. — И потом, я еще молода. И белая ночь светлее, чем прежде. Мы уедем, Павлик.
— В белые ночи ты всегда полна грез, — ответил он…
— У кого можно одолжить?! — спросил Павел. — Друзья наши умерли, другие уехали… Мне бы так не хотелось здесь умирать…
Кира поставила утюг и выдернула шнур из сети.
— Мы уедем, Павлик, — сказала она, — мы уедем, потому что у нас есть Шурик.
Шурик был богатым родственником Киры.
— Я не помню, — всегда говорила она, — то ли племянник, то ли зять…
— Какой зять? У нас разве есть дочь?
— Значит, племянник. Неважно. Важно, что у него миллион.
Все знали, что Шурик — подпольный миллионер. Он что-то делал с женскими кофтами — перекрашивал и пришивал ярлык «Кристиан Диор». Весь Невский ходил в его «Диоре».
— Я этому типу звонить не буду! — предупредил Павел.
— Почему? Что за принцип?! Мы ему пообещаем израильскую шерсть — и он нам одолжит эти гроши. Для него это гроши! Ты знаешь, сколько в Израиле баранов?! Шерсть там ничего не стоит.
— Даже при низкой цене на шерсть я этому жулику звонить не буду! Когда я сидел, он тебе предложил хоть одну копейку?!
— Павлик, опомнись, он тогда сидел сам. Как и ты!
— Прошу нас не сравнивать, — рявкнул Павел, — надо различать — за что! Я сидел за идеалы, а он за кофты!
— Ты еще не заметил, что кофты важнее идеалов? — спросила она. — У кого на Невском твои идеалы, и на всех — его кофты!
— Пусть он сгорит, твой зять, вместе с деньгами! — кричал Павел.
