Алексей Притуляк - Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа
- Угу, — произнес он, — хороший будет фейерверк! Здесь же полно метана.
Я сделал, как он сказал — положил руку ему на плечо. Он пошел вперед довольно быстро, так, словно каждый день ходил по этой вонючей трубе или видел в темноте не хуже кошки.
- Успеваешь за мной? — бросил он через плечо.
- Да, — пропыхтел я.
Не знаю, сколько мы шли. Наверное, не дольше пяти минут. Но удушающее зловоние, непроглядная тьма и страх ожидания смерти растянули эти минуты в часы.
Наконец, я почувствовал, что он остановился.
- Все, Арчи, пришли, — сообщил он.
- Я ничего не вижу, — отозвался я.
- Ну да, так и должно быть, — ответил он. — Это же тоннель. Свет будет в его конце.
- Какой свет в канализации… — пробормотал я. — Хватит заговаривать мне зубы, циркач. Делай свое дело.
- Ого, — хмыкнул он. — Как изменился твой тон, дружище… Нет, это уже не мое дело, это твое дело. Тебе и делать.
- Что делать? — вопросил я, ожидая в любую секунду почувствовать холодную сталь ножа под сердцем.
- Идти вперед, — ответил он. — Я не могу вести тебя дальше.
- Куда идти? — спросил я недоуменно. — Зачем? Что за чушь!
- Вперед, — повторил он, — куда ж еще. — И не снимай маску, что бы ни случилось, Арчи! Прощай.
- Но я ничего не вижу, — возразил я.
Он ничего не ответил. Я не мог видеть, но кожей почувствовал, что рядом никого нет. Если он исчез, то совершенно бесшумно и быстро.
Я знал, что оборачиваться нельзя. Если я сейчас повернусь, то потеряю направление. Идти нужно либо назад, в надежде найти дорогу к люку, либо — вперед, в надежде… В надежде на что?..
Из-за спины донесся какой-то звук — отдаленный лязг и скрежет.
Я понял, что клоун выбрался на поверхность и замуровал меня в этом тоннеле. Значит, назад пути в любом случае нет. Идти оставалось только вперед, что бы там меня ни ожидало.
Я вытянул руки, сколько мог, и сделал осторожный мелкий шаг, услышал, как чавкнула под ботинком разлагающаяся жижа. Еще шаг… Еще…
Голова моя кружилась от невыносимой вони, я вот-вот готов был потерять сознание. Перед глазами, которые были сейчас совершенно ничем не заняты, начали проноситься смутные и невнятные образы. Может быть, я действительно находился в полубессознательном состоянии, и только ноги мои двигались, следуя заданной программе.
- Зачем ты ушла? — спросил я ее.
- Сколько я могла жить с трупом! — ответила она.
- Почему же ты не сказала мне, что я умер? — возразил я.
- Я думала, ты знаешь.
- Я не знал. Прости.
- Что уж теперь… — вздохнула она.
- И еще… За сына… Тоже прости.
- Давно простила. Кажется. Не знаю. Но я поняла.
- Спасибо. Знаешь, я был молод, амбициозен, самовлюблен… А потом… Потом мной овладела гордыня и…
- Да, я знаю, — сказала она. — Прости и ты меня за все. Прощай, Арчи.
- Прощай…
Где-то впереди, или мне показалось, мелькнул едва заметный тусклый блик, словно пролетел светлячок. Но светляков здесь быть не могло.
Сделав еще два или три шага, я убедился, что это было не виденье. Действительно, где-то там, в конце тоннеля мелькал и покачивался небольшой источник света, словно кто-то шел мне навстречу, держа в руках фонарик.
- Это что же, — спросил я у клоуна, нисколько не сомневаясь, что он меня услышит, — это он и есть? Тот самый свет в конце тоннеля?
- Да, Арчи, — ответил он.
- Как-то не очень, — попытался я пошутить.
- Кому-то не достается и этого, — серьезно ответил он.
Источник света приближался, понемногу увеличиваясь в размерах. Он слепил мои глаза, которые за прошедшую вечность давно отвыкли от любого света, я не мог видеть того, кто стоял за этим светом. А ведь за ним наверняка кто-то стоял.
Еще через минуту это был уже не фонарик — это было солнце, настолько невыносимо ярким казался мне его тусклый свет после полного мрака.
- Арчибальд Фергюссон, — произнес чей-то голос, исходящий, казалось прямо из центра этого ослепительного сияния.
- Да, — подтвердил я. — С кем имею честь?
- Следуйте за мной, — сказал он сурово, не ответив на мой вопрос.
* * *Милый Арчи!
Тебя, наверное, удивит, что я решила написать тебе, но я не могу, слышишь, не могу больше молчать!
Жизнь прошла. Прошла без тебя. Хотя ты всегда был рядом со мной, но тебя как-будто не было. Никогда. Может быть, тебя никогда и не было?
Нет, конечно же ты был, где-то. Ты был где-то там, далеко, на Олимпе своего мировоззрения; разве ты мог оттуда, с такой высоты, разглядеть меня, маленькую, невзрачную и так преданно любящую тебя душу.
Если раньше ты хотя бы изредка вспоминал обо мне, смотрел на меня благосклонно, заботился, то сейчас… Я даже на заметила, когда и как это случилось. Все происходило, наверное, исподволь и медленно. По мере того, как ты удалялся от меня, я все чаще и настойчивей пыталась достучаться, пыталась докричаться до тебя, вернуть наши прежние отношения. Но это только раздражало тебя, и ты отдалялся еще более. Что я могла сделать?!
Ты так долго искал смысл жизни! Но ты искал его где угодно, только не во мне. И если сначала ты советовался со мной в своих поисках, хотя никогда не следовал советам, то потом и вовсе перестал интересоваться моим мнением. Иногда, мне кажется, ты даже видел во мне врага, настолько методично ты пытался от меня избавиться. И тебе это почти удалось. Последние двадцать лет мы виделись очень редко, почти никогда.
Арчи, Арчи… Быть может, ты просто никогда меня не любил?
Я очень часто задавала себе этот вопрос и никогда не могла дать на него окончательного ответа. Иногда мне казалось, что да, ты вообще не способен любить. В другое время я думала, что любовь твоя просто не укладывается в общепринятые привычные рамки — ведь любовь достаточно многолика, а любовь такого умного и одаренного человека, как ты, просто обязана отличаться от чувств обычных людей.
Не знаю. Я ничего не знаю. Но я устала, милый. Я больше не могу жить с тобой, но в то же время без тебя. В настоящем у меня нет ничего, я тебе просто не нужна. Будущего у меня тоже нет, я тебе просто не нужна. Не нужна, не нужна, не нужна… Как страшно звучат эти слова!
В общем, я приняла решение, Арчи. Думаю, оно не очень тебя огорчит и уж во всяком случае не будет для тебя неожиданностью. Ведь ты сам должен был прекрасно понимать, что бесконечно так продолжаться не может. Возможно, ты даже втайне хотел, чтобы однажды я приняла это решение… Или нет… О, Господи, как мне тяжело! Я запуталась в себе, в тебе, в нашем прошлом, настоящем, будущем… Я тебя совершенно не знаю, я перестала тебя понимать, и — самое страшное — я боюсь тебя разлюбить. Того человека, которого я любила все эти годы больше нет, ты стал другим, ты стал настолько непохожим на себя, что я действительно готова тебя разлюбить.
Арчи, Арчи…
Так много хотелось тебе написать, а вот теперь… Все слова куда-то исчезли. Может быть, они просто потеряли смысл. Давно уже. А может быть, я просто разучилась говорить.
Все. Наверное, все. Я ухожу. Прощай навеки.
Твоя Душа.
Руки
Эти руки были очень белыми. Самым неприятным в них была именно эта молочная прозрачная белизна, на фоне которой так отчетливо выделялись синеватые, как татуировка, прожилки. Руки казались то ли восковыми, то ли слепленными из свечного сала — совершенно искусственными, неживыми, чужими.
- Какие мертвенные у тебя руки, Магда! — говорил он ей.
Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!
В добавок ко всему руки были холодны. Нет, летом, в жару ему было даже приятно, когда она клала свои холодные руки ему на лоб. К сожалению, приятные ощущения длились недолго — стоило ему вспомнить, какого мертвенно-бледного они цвета, как тут же чело его покрывалось испариной, как-будто самая настоящая покойница пыталась приласкать его, как-будто сама смерть стояла рядом.
- Как зябко представлять тебя смертью, Магда! — говорил он ей.
Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!
Но самое неприятное было то, что в руках как-будто совсем не было крови. Как-то она сильно укололась иглой, а из ранки не выступило ни единой капельки, она даже не покраснела. Так же равнодушны ее руки были и к ожогам — ни покраснения от капнувшего на кожу раскаленного парафина свечи, ни волдыря.
- Твои руки белы, холодны и бескровны, как щупальца кальмара, — говорил он ей.
Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!
Вот-вот, молчание — это было единственное ее достоинство. Если бы она заговорила, он бы, наверное, сошел с ума от ее голоса. За долгие годы он так много раз слышал его, а все никак не мог привыкнуть к его сухой и блеклой прозрачности. Ему потребовалось много, очень много времени, чтобы наконец-то научить ее молчать. Он много успел пострадать от звука ее голоса, зато теперь мог говорить ей все, что угодно, не боясь услышать ее раздражающее скрипение.
