Владимир Царицын - Братья не по крови
Хохол двинулся за Гуинпленом первым.
Рэбэ повезло. Когда рвануло, он упал в какую-то траншею или ванну, хрен ее знает, для чего она тут была предназначена, и на него рухнула плита перекрытия. Получилось что-то, вроде саркофага. Ко-гда мы сдвигали эту плиту, я вспоминал Японца. Не даром мы прове-ли пять недель в лагере.
Рэбэ был весь в крови, но живой.
– Ты, Рэбэ, в рубашке родился, – сказал Гуинплен, вытаскивая его из траншеи под микитки.
– В камуфляже, – поправил его Рэбэ. – Семен живой? – И обвел нас мутным взором. – Жалко, если его подстрелили.
Я, честно сказать, удивился.
Семена мы нашли на границе леса. Он лежал на животе, широко раскинув в стороны руки и ноги. Семену не хватило каких-то пяти мет-ров, и остался бы живым. Две пули попали ему в спину и одна в заты-лок. Зная, как должно выглядеть его лицо после ранения в затылок, мы даже переворачивать на спину его не стали. Я, правда, предло-жил:
– Может, похороним?
Но Рэбэ запретил:
– Не в тундре. Найдут и похоронят. Нам теперь о другом думать надо, как поскорей отсюда смотаться!
– А куда теперь торопиться? – удивился Хохол. – Вертушки нет.
– Дурак ты, Хохол, – беззлобно ответил Рэбэ. – Может быть, ты думаешь, что мы их всех угробили? А ты знаешь, сколько у них верту-шек? А сколько пеших групп?
Хохол молча развернулся и направился к обломкам вертолета.
– Ну и за каким хреном ты туда пошел? – крикнул ему вдогонку Рэбэ.
– Спасать уцелевших в авиакатастрофе?
Хохол не ответил. Он стоял на куче кирпичных обломков и пы-тался определить число погибших. Задача эта была невыполнимой. Тел вообще не было видно, только одна-единственная незнакомая го-лова валялась рядом с чадящим бесформенным комком металла. Из комка торчали обрывки разноцветных проводов и тянулись к мертвой голове. Такая интересная комбинация напоминала погибшего киборга из фантастического фильма.
– Налюбовался? – поинтересовался Рэбэ. – Пошли. Валить надо отсюда пока не поздно. Думаю, что пилот перед тем, как начался бой, сообщил, кому следует о том, что нашел нас. И о том, где он нас на-шел. Если у них есть еще один вертолет, то скоро он будет здесь, а если нет, все равно нам валить надо… Думаю по дороге идти опасно.
Я с тоской поглядел на непролазную чащу. Предложил:
– До Манжурска километров десять-двенадцать осталось. Может быть, все-таки по дороге? Если погоня будет, я услышу. А вертушку, так вообще, не вопрос. Я свист винтов за несколько километров слы-шу.
– А сейчас что-нибудь слышишь? – спросил Гуинплен.
– Тихо, – ответил я.
– Тогда, вперед, – скомандовал Рэбэ.
И мы пошли по дороге в сторону неизвестного города Манжур-ска. Шли молча, старались лишний раз не шуметь, да и не о чем было нам разговаривать. Каждый о своем думал. Может быть, о своем не-ясном будущем?
Я вспоминал прошлое…
…Придя домой, после похорон, после так называемых, похорон
Ларисы, я поставил урну с ее прахом на стол, достал из бара семьсот-пятидесятиграммовую бутылку 'Немирова', тяжелый стакан, закуску из холодильника брать не стал, в рот ничего, кроме водки не лезло. Зачем-то включил компьютер. Я редко пользовался компьютером, но когда пользовался, никогда не заглядывал в ее папку. Это было чем-то личным, только ей одной принадлежавшим. Залезть в ее личную папку под названием 'Лара' было все равно, что шариться по ее кар-манам или в сумочке. Я так сам себе говорил, но дело было не в этом, вернее, не только в этом – меня не интересовало содержимое этой папки… Когда-то у нас была общая папка. Когда-то давно. Мы завели эту папку сразу, как только у нас появился компьютер, и назвали ее 'Наша семья'. Мы хотели увековечить нашу семью, занося в папку все значимые события, касающиеся каждого из нас и касающееся нас обоих: наши письма друг другу, наши фотографии, фотографии наших друзей и…наших будущих детей, короче – всю нашу жизнь. И понача-лу мы так и делали, но…килобайты так и не переросли в мегабайты. А что в нее заносить? Нашу перебранку? Причины и анализ наших ссор?
Фотографии наших постных мин? Фотографии друзей, которым об-рыдли наши скандалы и которые очень скоро перестали быть нашими друзьями?
Мы забыли о папке 'Наша семья', а вскоре на поле мони-тора появилась новая папка, папка 'Лара'…
Я налил себе полный стакан и залпом выпил, задержав дыхание.
Выдохнул, помотал головой. Долго грел рукой мышку, не решаясь на-жать клавишу, но, наконец, решился. Папка была объемная и содер-жала десятка четыре файлов. Я открыл первый. Я ожидал, что увижу отцифрованное фото маленькой Ларисы, но я увидел другую фото-графию.
Я увидел нас, выходящих из дверей дворца бракосочетания. Ла-риса была прекрасна и счастлива, длинная фата полупрозрачным ту-маном обволакивала ее обнаженные плечи и опускалась на мрамор-ные ступени крыльца. Диадема, взятая на прокат, сверкала фальши-выми бриллиантами, но Ларисина улыбка была ярче. Потому, что она не была фальшивой. Я стоял по левую руку от Ларисы и неуклюже поддерживал ее за локоть. Я был какой-то нескладный, чуть-чуть ниже своей новоиспеченной жены, глупо улыбался, щурился от солнца и выглядел полным имбицылом.
В следующем файле были снова мы. В окружении своих родных и друзей. Здесь были Вадик Козин со своей будущей женой Лилией, Серега
Мозговой, мой кореш с первого класса, Светка Трифонова, Ла-рискина подруга, многие другие, кого я уже успел позабыть. Здесь был и Петр
Иванович, Ларисин папа, со своей женой Софьей Артуровной и дочерью
Аурикой, сводной сестрой Ларисы. Все были веселы. Они яв-но были рады нашему счастью. Кто мог подумать тогда, что счастье это будет таким недолгим? А мы с Лариской смотрели друг на друга и не замечали ничего и никого вокруг. Наверное, мы верили в то, что так хорошо будет всегда…
Я пил водку и листал файлы. Я подолгу разглядывал фотогра-фии, пытаясь вспомнить все, каждую мелочь. Я пытался вспомнить слова, которые шептал на ухо своей любимой Лариске, и те слова, ко-торые шептала она. Я вспоминал в подробностях нашу первую брач-ную ночь, которая на самом деле была первой. Кто теперь в это пове-рит? Это старомодно, но Лариса и была старомодной. Наверное, даже чересчур.
Потом пошли файлы с моими письмами с флота. И не лень было Ларисе их перепечатывать? Я читал свои собственные письма и удив-лялся: неужели это я писал? Я не узнавал самого себя в этих письмах. Другие мысли, другие чувства, другие слова! Другой человек. Я был наивен…, но…я был искренен. И я позавидовал ему. Ему? Да я же сам себе позавидовал!
А потом был ее дневник.
Лариса писала о каждом дне, прожитом и пережитом со мной. Она не ругала меня, нет! Она удивлялась: почему это произошло именно с ней?
И винила себя, свою несдержанность и неумение управлять собой, своими мыслями и поступками. Она винила судьбу, своих подруг и моих собутыльников, кого угодно, но не меня! В каждой ее фразе читался вопрос – почему? И еще! Она надеялась. Она хоте-ла, чтобы все было по-другому. Честно и радостно. Так, как было вна-чале нашей совместной жизни. Каждый день, описанный в ее дневни-ке, заканчивался клятвой – начать новый день по-новому. Простить, забыть. Быть ласковой и не отвечать на грубость.
Я вспомнил. Лариса всегда пыталась это делать. А я? Приходил домой пьяный или с запахом перегара, или еще хуже – с запахом чу-жих духов! Не замечал, или старался не замечать ее призыва к при-мирению. Я подозревал Ларису в измене. Я, который готов был бе-жать за каждой юбкой, совершенно забыв о том, как прекрасна моя жена!
Дневник Ларисы меня потряс, но настоящий удар я получил, ко-гда открыл последний файл.
Вик! Любимый!
У меня даже в глазах потемнело. Это было ее письмо мне. Письмо с того света! Я скользнул взглядом вниз и увидел дату – пись-мо было написано в день нашего отъезда в санаторий.
Я запомнил каждое слово этого письма, каждую букву, каждую запятую. Я буду помнить его всю оставшуюся жизнь…
Вик! Любимый!
Меня никто не называл Виком. Только Лариса называла меня Виком. На флоте меня называли ефрейтором Ингером или Маркони. На работе
Виктором или, что редко, Виктором Карловичем. Дружки на-зывали меня
Витьком. Ларисины подруги говорили просто – 'он'. Или – 'этот'.
Вик! Любимый!
Ты обязательно откроешь мою папку. Во всяком случае, я на-деюсь, что ты откроешь ее и прочтешь это письмо.
Итак. Ты его читаешь, и это означает, что у меня снова ни-чего не получилось. Если бы все вышло так, как я хочу, то это письмо я бы стерла.
Моя попытка, моя очередная попытка что-то изменить, была последней. Я дала себе слово. Если и сейчас ничего не получится, я по окончанию нашего отдыха уйду. Не пытайся искать меня. И не пытайся меня вернуть. Я все решила. Я не хочу, чтобы наша жизнь была такой. Уж лучше никак, чем так.
Надеюсь… Нет, вру. Ни на что я не надеюсь и понятия не имею, как буду жить без тебя. Единственное, что я хочу сейчас, чтобы ты знал: я люблю тебя, Вик. И всегда любила.
