Евгений Жук - Время в тумане
— Спор вышел с заготовщиком из моей бригады. Не верит он ни во что: ни в нужность нашей работы, ни в людей. Так и доспорились…
— Вот оно что, — взглянул Семен на Гришуху. — Спор вышел… Сам-то ты веришь в то, что делаешь?
— В общем-то верю, — не очень твердо сказал Гришуха. — Я чувствую, что прав, но увы… в спорах, кроме чувств и веры, нужны доказательства, а у меня их нет. Заявляет, например, спорщик о таком факте: командировка эта производству экономически невыгодна, и что же?! Я молчу… А почему? Да потому, что он прав! А для нашего управления, где и своих проблем куча — слаба еще организация труда, текучесть большая, каждый человек на вес золота, — это не выгодно вдвойне. Выбивают такие командировки управление из колеи, ритм нарушается… Словом, у вас тут на рубль наработаем, а дома убытков на тысячу… — Гришуха замолчал.
— Вот, значит, как городские на заготовку смотрят, — протянул Семен. — Из своих теплых сортиров, оказывается, на это дело смотрите… А я-то думал… — сдвинув худые ноги, Семен наклонил голову и, словно выискивая что-то, медленно двинулся по дороге.
— Но ведь и правда невыгодно, — сказал Гришуха.
— А разве всегда из выгоды исходить надо?! — резко полуобернулся Семен. — А случись с кем беда и помощь потребуется — до подсчетов ли тут, до доказательств? А разве не беда теперь в совхозе? Так что же вы приехали — выгоду искать или в беде помогать? А разобраться, так и не беда еще это — полбеды, а вот когда без овец останемся — вот тогда беда будет, большая беда и никакой экономикой здесь не поможешь!.. — Семен помолчал. — А что до недоверия, — продолжал он, — так оно зависит, из какого угла на жизнь смотреть будешь — жизнь-то развернуть и так и эдак можно. А иной и смотреть из угла не станет, а будет просто делать ее, и хорошо делать, без копаний всяких да особых разбирательств, и вот это уже куда труднее… — Семен замолчал, и всю оставшуюся часть дороги они прошли молча.
14К школе Гришуха подходил медленно. После разговора с Семеном все стало и проще и сложней. Семен прав — в беде надо помогать. Но подойдет лето… И будет прополка… А осенью уборка… И опять назначат бригадиром зеленого огурца, навроде него — лишь бы кто-то был… И поедет любитель развлечений Барабанчук, и еще кто-то за разряд, и никуда негожий Куликов… И как-то прополют… Как-то уберут… И получат справки…
Неужели прав Барабанчук?! У каждого должна быть своя функция и каждый должен делать свое дело. И с бедами также?.. У каждого своя… И разделывайтесь сами как хотите… А не разделаетесь, так в трубу!.. Нет, про трубу это уже чушь… До трубы дело не должно дойти… В беде надо помогать! А делать за совхоз его дело?.. Убирать… Полоть… Барабанчук ловок, но и он не знает, как к сосенкам подходить. Он, Гришуха, и Куликов совсем никуда не годятся. Один Бокарев что-то может и тот в совхоз ехать не хотел… Какая уж тут производительность!.. За десять дней Барабанчук с его шестым разрядом одноподъездную девятиэтажку смонтировать должен… Все Южное разместить можно… Южное можно… Без леса, без зайцев, без косуль и овечек, без этой старой школы…
У школы, крытой брезентом, стоял ГАЗ-66. Прикинув, кто бы это мог быть, но так ничего и не решив, Гришуха вошел в школу.
…В учительской было накурено больше обычного. На столе валялись недоеденные куски хлеба, кругляшки колбасы, пустые консервные банки.
Обе бригады, рассевшись по кроватям, говорили шумно, бодрыми голосами.
— А вот и начальство, — навстречу Гришухе поднялся Барабанчук. — Ну, все, — сказал он, обернувшись. — Можно двигать.
— Куда двигать? — не понял Гришуха. — Двигать будем с утра: лесник нашел участок.
— Ха-ха-ха, — раздельно сказал Барабанчук. — Двигать будем сегодня, сейчас, и не в лес, а в город — вон за Василием машина пришла, ребята заждались… Так что позволь, начальник, поздравить с завершением операции «Хвойные лапки» и вручить командировку, отмеченную по среду, и справку с совхозной печатью и подписью. Словом, все в порядке: можно двигать и отдыхать до среды.
— Как же так? — все еще ничего не понимая, Гришуха посмотрел на Бокарева.
— А так, — сказал Бокарев. — Приезжал агроном, рассчитал бригаду Василия и обратно собрался. А тут вон он, — Бокарев кивнул на Барабанчука, — и говорит, что при создавшейся ситуации наша бригада только, мол, под ногами путается, что от лишней тонны овечкам жизнь раем все равно не покажется и так далее. Агроном подумал, согласился, командировки отметил, ну и справку на все семь тонн выписал…
— И ты тоже согласился, Сережа? — не слушая про справки и командировки, спросил Гришуха.
— Выходит, и я, — сказал тот, неловко пожав плечами.
— Да о чем стук? — Барабанчук накинул рюкзак. — Все же на мази. Да завтра я чихать хотел на работу. Завтра — суббота. Я по субботам в ванне сижу. — Он обернулся к заготовщикам. — Вот так всегда. Такой финт провернул — и никакой благодарности. — Барабанчук все больше распалялся. — Да чихать я хотел! Чихать и плевать! Командировка — вот она! Задание выполнено. — Он посмотрел на Гришуху. — Если хочешь, можешь пахать! Хоть до среды! Василий вон давно мог укатить — тебя же и дожидался… Пошли, мужики, что тут говорить! Гегемоны мы или нет?
Все уже стояли и теперь потянулись чуть смущенной толпой к двери.
Подошел Бокарев.
— В самом деле, плюнь! — сказал он. — Суета все это, а на Барабанчука не обращай внимания — гегемон-то он липовый оказался.
— Хорошо, — сказал Гришуха. — Только ты иди, я сейчас.
Все ушли, и Гришуха остался один.
В комнате незаметно появились две женщины. Одна стала подметать пол, другая убирать серые простыни. Женщины тихо разговаривали о чем-то своем, бабьем, и по опустевшей комнате заходило слабое эхо.
Гришуха вышел на крыльцо.
Над Южным опускался синий морозный вечер.
ГАЗ-66 фыркал, пуская упругую струю, которая тут же исчезала, подхватываемая свежей поземкой.
Из кабины выскочил Василий.
— Водки выпьешь? — спросил он. Гришуха не ответил, покрутил головой.
— Ну и напрасно. Мужики выпили — на таком морозе и задубеть недолго… Что-то вид у тебя неважный. Посадил бы тебя в кабину, да решили ехать напрямки — шофер дороги не знает, — Василий снял тулуп. — Надень, все теплее будет. — А увидев, что Гришуха опять вертит головой, громыхнул: — А ну, надевай — тебе говорю!
Сзади уже ненужной, перевернутой страницей стояла пустая школа, впереди — фыркающий ГАЗ-66, а под серым полумраком брезента — заготовщики, раскладывающие по полу и скамьям натасканную солому.
На дорожку решили еще выпить, и по кругу заходил граненый стакан. Когда очередь дошла до Гришухи, он тоже взял. Водка «не пошла», муторным кольцом обложила горло.
— Трогай, — веселым тенорком крикнул Барабанчук.
ГАЗ-66, дернувшись, побежал, оставляя позади школу, Южное, сосновый лес, и тогда Гришуха заплакал.
— Свои же, свои… — шептал он, оглядывая в полумраке заготовщиков.
Ему было горько и обидно. Но горечь и обида эта была не только от грубого, ловкого Барабанчука и не только от равнодушия Бокарева и спившегося Куликова. Было горько и обидно от суеты, пошлости, мелкости всего происходящего этим зимним синим вечером, среди чистого, строгого соснового бора.
В его душу входил кто-то другой: взрослый и мудрый. И этот взрослый говорил тому маленькому, что еще оставался в Гришухе: поплачь, поплачь — все легче станет, — и приглашал в свою взрослую, сложную, пугающую жизнь…
1978 г.
ПОПАСТЬ В ТИГРА
Рассказ ветерана
Этой зимой, по делам нашего управления, я был в маленьком, но с крепкой промышленностью сибирском городке.
О таких городках не скажешь «провинция», «периферия». С оттенком изумления я признался себе, что если сравнивать, то такие определения подходят, скорее, к нашему областному городу, к той тихой части его, где я жил и работал.
А здесь! Городок кипит, бурлит. Деловые разговоры, да не о мелочах, а о проблемах глобальных, можно было встретить и услышать прямо на небольшой и, наверное, единственной площади перед заводской гостиницей, в которой я остановился.
Утро в то воскресенье было теплым. Рассвело. Морозная роспись на окнах плыла, оставляя большие, прозрачные озерца, сквозь которые видна была площадь и высаженные вдоль нее елочки. Елочки уже проснулись, смотрели весело и задорно.
Я уезжал из этого симпатичного мне городка. До отхода поезда оставалось еще часа четыре, и делать мне сейчас было решительно нечего.
«Поброжу по городу, — подумал я. — Схожу, к примеру, в Заречье. Я там не был и уже никогда, наверное, не смогу побывать».
Заречье (местные жители называли его Абиссинией) встретило меня свежим порывом ветра, закружившего крупные хлопья снега.
