Монго Бети - Перпетуя, или Привычка к несчастью
— Что ты имеешь в виду? — спросил Эссола.
— Тебе бы раньше присмотреться к своей семье, мой бедный брат!
— Так, так! Я уже слышал это от кого-то, — вздохнул Эссола.
— От меня! — сказал Амугу, подняв, точно школьник, палец вверх с притворно виноватым видом.
— В общем, все вы считаете, что несчастье случилось по моей вине? — спросил Эссола.
— Если говорить откровенно, то да, brother. — Подобно большинству жителей Фор-Негра, Антония говорила то на пиджин-инглиш, то на банту, но почему-то ее манера произносить слова очень напоминала настоящий английский. — Ты обязан был заменить нам отца, а ты не только не обращал на нас внимания, но хуже того — едва выйдя из коллежа, взял да и уехал, иными словами, бросил нас. Да, я знаю, ты боролся вместе с Рубеном, но нам-то об этом ничего не было известно. Что же касается матери, то, прежде чем затевать с ней ссору, ты должен взвесить свои силы. Мне хотелось бы увидеть тебя живым, когда я вернусь. Потому что рано или поздно я все-таки вернусь. Мать — из числа людей, которые готовы в порошок стереть всякого, кто не хочет подчиниться им, вот только с отцом у нее было иначе, хотя я помню, что она грызла его до самой смерти. Да и Мартин, ее любимчик…
— Уж не стал ли случаем и он ее жертвой?
— Конечно. Вот что я тебе скажу, brother, первой, кого она безжалостно продала, была я. Я оказалась во власти старика, ревнивого, скрытного, подозрительного, он спрашивал у меня отчета за каждые полчаса, стоило мне только куда-нибудь отлучиться. И ради чего все это? Только ради того, чтобы Маргин мог жениться. Однако жена Мартина не захотела с ним остаться, да и какая женщина станет жить с пьяницей? Тогда без всяких угрызений совести мать продала Перпетую — правда, я не знаю, за какую цену. Ты спросишь, куда девались деньги… А вот куда. Я достаточно хорошо знаю своих, чтобы догадаться, куда они девались. Их тратили постепенно, потакая капризам любимчика, пока в один прекрасный день не выяснилось, что ни гроша не осталось, и вот тогда-то мать решила скрыть от всех, что обменяла дочь на деньги. Дорогой мой брат, по обычаю мальчиков продавать не полагается, но мать ни перед чем не остановится, если надо, она изобретет все, что угодно, только бы женить своего сыночка. Я уверена, что сейчас она уже снова подыскивает ему супругу. И если придется пожертвовать тобой, она это сделает, не сомневайся. Поэтому я хочу предупредить тебя: берегись, мой чудом спасшийся брат. Какое счастье, что тебе удалось выбраться из этих проклятых лагерей! Не вздумай только попасть в ловушку к матери, после того как ты ушел от Баба Туры… Я хочу видеть тебя, когда вернусь, я теперь женщина свободная, живу тут с одним мужчиной, но, слава богу, не связана никакими обетами. После смерти Перпетуи у меня не осталось никого, кроме тебя. Бедная Перпетуя…
Однажды в Фор-Негре Антония случайно, да-да, совершенно случайно узнала, что Перпетуя вышла замуж; потом, шесть лет спустя, все там же, в Фор-Негре, она тоже чисто случайно узнала, что Перпетуя умерла. За все это время никто и никогда не спросил ее мнения или совета, с нею попросту не считались, она всегда значила меньше, чем любой из двух мальчиков.
— Едва ты успел родиться на свет, дорогой, как ты уже значил в сто раз, да что я говорю, в тысячу раз больше, чем я, хотя я была на десять лет старше. Таков уж у нас обычай, женщина в семье и гроша ломаного не стоит.
— Если только она не мать! — вставил свое слово Эссола. — Вроде нашей, которая столько лет тиранит нас!
— Увы! Бог не дал мне ребенка.
Когда Антония узнала, что Перпетуя собиралась оставить свою семью и приехать к ней в Фор-Негр, она была поражена.
— Боже мой! Бедная девочка! — повторяла она снова и снова. — Подумать только, ведь если бы ей удалось отыскать меня, она осталась бы в живых, она была бы сейчас здесь, с нами, разговаривала, смеялась. Боже мой! Бедная девочка! От чего только не зависит жизнь женщины!
К концу июля, закончив свое расследование, двоюродные братья возвратились домой. Гнев и возмущение, еще более сильные, чем в те времена, когда он боролся в рядах НПП, душили Эссолу, его ужасали жестокие нравы, преднамеренно насаждаемые всюду, — и в Нгва-Экелё, и в Тетелё, и в Ойоло, и в Фор-Негре.
Он хотел разобраться во всем и, используя все полученные сведения, предъявить обвинение матери, а вместе с ней осудить и ужасную традицию, которая позволила ей под предлогом замужества Перпетуи отдать беззащитную девочку в руки изувера.
Он восстановил обстоятельства, связанные со смертью Перпетуи, и записал все это в тетрадках своей сестры, которые передала ему Кресченция, — добрая половина листов в них оставалась чистой: то ли из каприза, то ли следуя моде или предрассудкам, маленькая школьница оставляла свои тетради незаконченными.
* * *Трудно описать изумление Эссолы, когда Кресченция рассказала ему, как много он значил для Перпетуи и в детстве, и в отроческие годы, а потом вдруг заявила, что он хоть и в меньшей степени, чем все остальные члены их семейства, но все же несет свою долю ответственности за события, которые послужили причиной преждевременной смерти Перпетуи.
На самом же деле все объяснялось чрезвычайно просто. Зная о блистательных успехах своего брата, которого все превозносили до небес, Перпетуя надеялась, что Эссола поможет ей осуществить дорогие ее сердцу мечты, хранимые ею в тайне от всех, кроме Кресченции. Она верила, что брат сумеет защитить ее и даст возможность учиться. Перпетуя мечтала стать доктором: это главное и в конечном счете, пожалуй, единственное открытие, сделанное Эссолой в результате проведенного им расследования, но оно с лихвой оправдывало все его труды, заставляя забыть о неудачах. А все началось с того, что юная школьница обожала мадемуазель Делестран, дипломированного врача, которая во исполнение какого-то обета приехала сюда и поселилась в миссии, возглавляемой ее братом, отцом Делестраном. В течение двух лет мадемуазель Делестран самоотверженно лечила жителей Нгва-Экелё, больше времени она уделяла маленьким ребятишкам, их матерям и женщинам, которые собирались стать таковыми. Спала мадемуазель Делестран в маленькой комнатушке в павильоне, где прежде располагалась школа для девочек, а теперь находился диспансер; со своими соотечественниками — четырьмя миссионерами, к числу которых относился и брат Маньян, исполнявший одновременно обязанности каменщика, механика и электрика, — она встречалась только во время обеда и ужина в большом доме, где все они жили. Ранним утром, вернувшись после первой мессы, она облачалась в белоснежный накрахмаленный халат и принималась за работу. Ее день начинался с обхода будущих матерей. Некоторые из них спали на низких бамбуковых койках прямо в вестибюле. Огец настоятель определил в помощники к сестре подсобников из миссии, в усердии и добросовестности которых не приходилось сомневаться. Доктору Делестран помогали также и девочки-старшеклассницы, однако трудной работы она им не доверяла, к величайшему огорчению Перпетуи, помощницы случайной, но на редкость прилежной и внимательной.
Тех, кто оказывал помощь больным в диспансере или в больнице, местные жители называли «докита», слово это имеет на пиджин несколько значений — оно в равной степени может относиться и к помощнику санитара, и к санитару, и к чиновнику службы здравоохранения, и к врачу. Итак, Перпетуя мечтала стать санитаркой или врачом! А понимала ли она, какая пропасть разделяет людей, относящихся к разным категориям этой профессии? Вот основной вопрос, который не давал покоя Эссоле, пытавшемуся разгадать тайну своей сестры, но выяснить это ему так и не удалось. На все его вопросы Кресченция отвечала весьма сбивчиво.
Подумать только, Эссола продолжал учиться в Фор-Негре, хотя и без того уже получил какой-то удивительный диплом, выдержав экзамен на степень бакалавра, и Перпетуя не горевала о том, что никогда не видится с ним, она благодарила провидение уже за то, что брат существует. Да и могла ли юная школьница думать иначе? Ведь случилось чудо: пришла независимость, и отныне, казалось, все дороги были открыты. Ей грезилось, что ее брат получит вскоре пост, который наделит его могуществом, недоступным до той поры ни одному африканцу. Возможно даже, он будет разъезжать в огромном автомобиле с шофером в форменной фуражке и куртке с эполетами. Затаив дыхание, она ждала свершения чуда. Она часто всматривалась вдаль, разглядывая дорогу, которая вела в Ойоло, ведь именно там, думалось ей, проходит путь в столицу.
Однако шли недели, и туман неясных мечтаний постепенно рассеивался, тем более что наперекор всеобщим ожиданиям Мария принялась чернить своего собственного сына — человека, бывшего до той поры гордостью всей округи. Она находила странное удовольствие в мрачных предсказаниях относительно будущего Эссолы. В его оценке, уверяла она, ошибались все без исключения, но для нее, матери, ее дитя — открытая книга. Слишком уж все восхваляли прозорливость и упорство Эссолы — эти две добродетели, заставившие его избрать путь, истинную цену которому тогда еще мало кто знал, и подвигавшие его вперед на этом пути, несмотря на всевозможные препятствия, так что в конце концов он оставил далеко позади своих товарищей. Слишком уж все восторгались легкостью, с какой ему доставались дипломы. Никто и не думал доискиваться, откуда у него взялось этакое вдохновение, а Мария знала, всегда знала. Это у него от дьявола! Не кто иной, как дьявол, внушал Эссоле это проклятое упрямство, толкал его все вперед и вперед, заставляя не останавливаться на достигнутом и страстно стремиться к чему-то новому. А уж если человек ступил в незнакомую страну, как тут избежать погибели? Неприступная скала гордыни зиждется на несчастье, и надежда разбивается в роковой пропасти, подобно невинному младенцу (как и большинство ее соотечественников, Мария поддавалась евангелическим разглагольствованиям сменявших друг друга миссионеров, исповедовала то протестантскую, то католическую веру; в тот момент она причисляла себя к сторонникам католической церкви, а стало быть, и папы римского, однако ей еще случалось прибегать в разговорах к мрачным библейским образам, как это принято у последователей Реформации).
