Джоан Барфут - Тяжкие повреждения
— Должна быть угроза, должно быть ясно, почему я отдал деньги и дал себя связать.
Потому что это был следующий шаг. Пока Родди будет разбираться с ружьем, Майк, положив коробку с выручкой в обычный пакет, будет завязывать себе рот носовым платком и связывать щиколотки. И ляжет на пол, чтобы Родди замотал ему руки.
Они репетировали это снова и снова. В результате на все, от выстрела до рук, уходило двенадцать секунд.
Родди быстро вернется в кладовку, опять сунет ружье в штанину и пойдет домой, с обыкновенным пакетом в руке. Через пару минут он будет у себя в комнате, не зайдя ни к бабушке на кухню, ни к отцу в гостиную. Деньги, не трогая, не пересчитывая и не вынимая из коробки, он спрячет под кровать. И ружье тоже. На следующий день, когда папа уйдет на работу и бабушка куда-нибудь выйдет, Родди отнесет его назад, в сейф в подвале. Никто не узнает. Никто даже не станет искать. Кому придет в голову?
А Майк тем временем, лежа под прилавком в «Кафе Голди», будет ждать. И когда наконец кто-нибудь войдет и зазвенит колокольчик, он начнет ворочаться и стонать. Его найдут и развяжут. Вызовут полицию. Майк будет расстроен и растерян. Скажет, что на грабителе была лыжная маска, тяжелые ботинки, джинсы и черная майка. Скажет, что он был высокий, широкоплечий, пузатый.
— Может, пусть у него будет татуировка или родимое пятно, — предложил Родди. И не только для того, чтобы сделать его поинтереснее, ни на кого не похожим, — иногда, когда они его обсуждали, этот налетчик вставал перед ними как живой, — но и для того, чтобы кто-нибудь, примерно подходящий под описание, не попал в тюрьму.
— Хорошая мысль.
Они придумали ему татуировку в виде зеленой змеи на правом предплечье и родимое пятно на тыльной стороне левой руки. А глаза, которые были видны в прорезь в маске, они решили сделать синими.
Майка будут снова и снова расспрашивать. Ему придется рассказывать все много раз.
— Ничего не добавляй, — предупреждал Родди. — Говори просто.
Родители наверняка поведут его к врачу или даже в больницу, чтобы его осмотрели.
У каждого из них была интересная роль, у Родди до и во время всего, у Майка во время всего и потом. Было как будто два действия, когда они репетировали. Родди играл роль покупателя, который найдет Майка, полицейских, родителей, врачей, которые будут Майка расспрашивать. Разговоры эти могли принять разный оборот. Они отрепетировали все варианты, какие смогли придумать. Они все выучили и были ко всему готовы. Все должно было пройти прекрасно.
Но уже первая стадия, когда пришлось пойти в подвал и достать ружье, поразила Родди тем, насколько отличается разговор о чем-то от самого поступка. Он не то чтобы передумал. Передумать он не мог, хотя бы из-за Майка, у них был уговор, и теперь все было неизбежно. Но все-таки он себя как-то странно чувствовал и в подвале, и поднимаясь к себе. И потом, в ожидании назначенного времени, за ужином, когда вел себя как будто ничего не произошло и поел очень быстро, и всю дорогу до кладовки.
Все, как они спланировали.
Он добрался до самого прилавка. Видел, что коробка с деньгами уже в пакете. Майк все подготовил, и платок, чтобы завязать рот, был у него в руке, и рулон монтажной ленты, чтобы замотать щиколотки и запястья. Глаза у Майка были испуганными и восторженными, глаза человека, делающего что-то серьезное. Родди думал, что и у него такие же.
Они не разговаривали. Майк мотнул головой в сторону полок у себя за спиной, и Родди начал поднимать ружье. Это было самое сложное: потом нужно действовать очень быстро, потому что кто-нибудь может услышать выстрел.
Он увидел, как глаза Майка, смотревшего ему за спину, расширились и стали бессмысленными, и тут же услышал, как открылась дверь и звякнул колокольчик. У Майка челюсть отвисла. Возможно, и у него тоже. Он поворачивался, держа в руках ружье. Женщина в тесном и мятом синем костюме тоже поворачивалась, но сначала он увидел ее глаза. Совершенно пустые глаза. Какое бы выражение у них ни было, когда она входила в «Кафе Голди», оно исчезло, и его место заняла абсолютная пустота. Звук колокольчика еще не затих.
Ну почему им не пришло в голову закрыть дверь?
Его тело само приподнялось на мысках и слегка сгорбилось. Он чувствовал каждую мышцу: икры, бедра, живот, плечи. И пальцы, напрягающиеся все больше. Это длилось целую вечность и заняло лишь мгновение. Остановить это было невозможно.
Она поворачивалась, поворачивалась, а потом он увидел ее на полу, как будто она сдулась. И что-то красное. В дверях появился мужчина. Это было слишком, он слишком много видел, так нельзя. Он услышал голос Майка, знакомый и чужой одновременно:
— Блин, Родди, ты что? — увидел глаза Майка. Почувствовал, как Майк забирает у него ружье.
Он понял, что это из-за тяжести ружья он не мог сдвинуться с места, а теперь его ничего не держит. Он наклонился, и весь его ранний ужин оказался на потертом полу «Кафе Голди». Теперь он был легким, он мог бежать. И он побежал. Он бежал и бежал, через черный ход, по улицам, через заборы, через поля. Он был как ветер, как птица, он какое-то время летел над землей. Какое-то время он себя не помнил. А потом пришло счастье, которое могло бы длиться всегда, но кончилось. Он совсем не этого хотел. Он совсем не такой. Он давно уже не ревел, но ведь можно поплакать, просто поплакать обо всем, что он потерял; и он плачет.
Миссис Лот и миссис Иов
Айлу всегда влекло к худым мужчинам. И к словам вроде «влечение», «одержимость», словам, чьи оттенки варьировались от голода до ненасытности, словам, которые применимы были и к другому: к тому, как зарываешься лицом в животик ребенка, мягкий, как зефир; как окунаешь горячее тело в прохладную воду озера; как висишь на руках отца-железнодорожника в пространстве между набирающими скорость вагонами поезда, и ветер так плотно и холодно прижимает кожу к лицу, что на глазах выступают слезы.
К любым запредельно счастливым ощущениям.
Как больно это потерять.
Если бы она могла, она бы выпрыгнула из этой бледной кожи, освободилась от этих бесполезных мышц и костей, от онемевших нервов. Вены, и артерии, и мельчайшие капилляры, должно быть, все еще открываются, пропуская кровь, но она этого не чувствует. А раньше чувствовала? Раньше она не придавала этому значения. Теперь она бы вела себя не так. Да, она многое будет знать теперь, это точно. Она уже измучена знанием. Слишком много нужно знать.
Мужчины начинались для нее с влечения: увидела Джеймса, пришедшего из университета в магазин канцелярских принадлежностей его отца, где она подрабатывала; столкнулась с Лайлом нос к носу во вращающихся дверях отеля. С каждым из них влечение переросло в одержимость, расцвело, разрослось, стало почти зависимостью; потом, в случае с Джеймсом, выродилось в безразличие, потом — да, в отвращение, хотя и это тоже род эмоциональной зависимости.
Лайл покрепче. Он переносит одержимость на удивление хорошо.
Все дело в ребрах, в том, что они прощупываются. В длинных бедренных костях. Узких ступнях, изящном развороте ключиц, в плечах не просто широких, но с заметным костяком, прямо под кожей. Это ей особенно нравится.
Вкус скорее соленый, чем сладкий. Вкус голубоватых глыб соли, которые отец много лет назад доставал летом для скотины, и большие, толстые, шершавые языки облизывали их, терпеливо вылизывали, пока не оставалась тоненькая пластинка. Вкус горячей картошки фри на ярмарке, вкус солнца и летнего озера, который смываешь зимой в ванной. Вкус пота мамы, склонившейся над глажкой в облаке островатого аромата духов, которыми она пользовалась, когда собиралась куда-то, и вкус пота отца, устанавливающего трубы под новой раковиной, его железнодорожной формы, брошенной в кучу грязного белья. Ее вкус, как ни противно вспоминать, на губах Джеймса, и наоборот. Вкус Лайла у нее на языке, и наоборот.
Нет, лучший вкус — соленый. История Лотовой жены всегда казалась ей бессмысленной и, уж конечно, не настолько страшной, чтобы принимать на веру то, чему, как ей казалось, эта история учит: не оглядывайся, ни о чем не жалей, оставь все, что тебе дорого, забудь то, к чему привыкла и привязалась, откажись от желаний. Вместо этого смотри вперед, непреклонно и — это самое главное — послушно.
Она сочувствовала Лотовой жене.
И потом, если соляной столб, в который превратилась Лотова жена, в конце концов источили и разрушили силы природы, чем это отличается от судьбы, которая ждала бы ее, если бы она непреклонно и послушно смотрела вперед и не оглядывалась? Ее бы все равно точили и разрушали силы природы, ее муж Лот, дети, обязанности, и трудности, и хозяйство, и радости, и годы.
Если бы Лотова жена смотрела вперед, на долгую дорогу прочь от дома, что бы она увидела, кроме черных скал, крутых склонов, скудной пустыни, чужих суровых мужчин, чужих усталых женщин? Неудивительно, что она предпочла оглянуться.
