Ирина Сергиевская - Последний бебрик
— Ждет! — сообщила Кокошина, многозначительно кивнув на стену.
— Чего? — не понял Май и глупо брякнул наугад: — Ждет, когда вам пенсию принесут, что ли?
Софья Львовна зверски скривилась и, сложив руки крестом на груди, свистяще сказала:
— Не пенсию, а когда я в райские кущи переселюсь. Захапать квартиру хочет в тако-о-м доме-е!!
— В райские кущи? — надрывно переспросил Май, тут же вспомнив Анаэля.
Кокошина восприняла реплику, как намек на то, что работникам КГБ в райские кущи путь заказан, и затянула опостылевшую песнь:
— Мне здесь квартиру вообще случайно дали! А теперь и вовсе отобрать могут!
— Ну, чего же вы тогда волнуетесь? Этой вашей, которая ждет, ничего и не достанется, — подхватил Май, утрамбовывая задом кульки.
— А мой сын?! — простонала Кокошина, обняв аквариум. — Я люблю своего сына!
— Как же сына не любить, — заметил Май с чувством. — Было бы даже странно.
— Эта… — Софья Львовна кивнула на стену, — терзает его! Он мог бы и без нее книги писать!
— Кто же спорит? Дело-то нехитрое, — вздохнул Май.
— Ну, знаешь, это тебе не корзинки плести! — оскорбилась писательница и тут же заюлила: — Я вовсе не тебя имела в виду, Семен, и не твою жену! Она, кстати, красавица! Я просто так про корзинки сказала, это была… метафора. Ты ведь не обиделся?
Май не обиделся; он оторопел, поняв, что, оказывается, давно презираем за свою пусть дурацкую, но честную жизнь. В растерянности он уставился на Кокошину желтыми прозрачными глазами, и она с завистью отметила, как молодо он выглядит, несмотря на возраст и всевозможные лишения. Из шкафа вновь выпал шланг, на сей раз вовремя — скрасив глупостью быта неловкость паузы. Кокошина аккуратно водворила его на место, возлегла на подушки и мученически изрекла:
— Я живу…
— …под собою не чуя страны, — усмехнувшись, перебил Май; он решил разозлить Софью Львовну, чтобы она его прогнала наконец.
Но Кокошиной было все равно, что он говорит. Ей важно было говорить самой, вдохновляясь живой реакцией зрителя. И Май услышал сумбурный, дикий рассказ про то, как из костей бедняков после смерти вытачивают какие-то сувениры. Богачи же откупаются от этой участи при жизни. Впрочем, их и хоронят прелестно — на комфортабельных, хорошо охраняемых кладбищах, в дивных несгораемых гробах…
— А ты говоришь: зачем деньги!
— Я уже так не говорю, — скорбно отозвался Май, вспомнив, что слышал ночью от Тита Глодова нечто подобное о мертвецах. — Кто рассказал вам эту гадость? — подозрительно спросил он.
— Мамаша Шмухлярова по телефону. Она знает все. Мимо Шмухлярова сейчас пойдешь, загляни к нему.
— Я не собирался мимо него идти, — уныло воспротивился Май.
Кокошина, не обращая внимания, агрессивно прошептала:
— Скажешь ему: старуха подождать просит, когда Дуплицкий ей заплатит!
— Дуплицкий — сволочь! — обозлился Май, чувствуя, как жалость к прежде могущественной Софье Львовне залепила комом горло. — Сколько вы сил угробили на этого осла! Вы же его грамоте учили!
— «Аплодисменты» с двумя «д» писал! — жадно подхватила Кокошина, упиваясь сочувствием зрителя; это была ее единственная радость в теперешней жизни.
Маю было непереносимо слышать и видеть все это. «Довела-таки, добилась своего!» — подумал он, досадуя на себя за подступающие слезы. Он отвернулся, чтобы скрыть их, но Софья Львовна успела поймать гримасу сострадания и тотчас вдохновилась на новую эскападу. Она с невероятной прытью нагнулась, испугав Мая, — он подумал, что даме плохо. Как бы не так! Софья Львовна пошарила под кушеткой, вытащила театральную сумочку в серебряных блестках, извлекла помаду и щедро намазала поблекшие за время беседы губы, смотрясь в аквариум, как в зеркало. Мая вновь передернуло от ядовито-лилового цвета, и он встал, решив уйти. Пшено посыпалось из прорванного пакета на пол тихой струйкой. Кокошина вдруг помрачнела, но вовсе не из-за испорченного продукта: ей почудилось, что Май, глядя на нее, вспомнил об умершей матери.
Софья Львовна не могла примириться с тем, что и ей придется умереть. Главное, она не понимала, кто именно устроит такую пакость, кто виновен в том, что жизнь у нее будет отнята?! Насколько понятнее была ситуация с квартирой; здесь враг был налицо — по твердому убеждению Кокошиной, квартиру собиралась отнять новая власть. А жизнь — кто? Бог? Черт?.. От этих безысходных мыслей ненависть всякий раз переполняла Кокошину, и она начинала бодриться, словно желая обмануть того, кто отнимает у людей жизни: гляди, мол, как я еще сильна духом, моложава, я еще здесь пригожусь!.. Вот и сейчас Софья Львовна ребячливо спрыгнула с кушетки, чтобы проводить Мая.
Коридорная тропа показалась Маю опаснее, чем раньше: сапог-вешек как будто прибавилось. Но, несмотря на это, Май счастливо преодолел половину пути под водительством резвой Кокошиной. Оставалась последняя преграда — большой рогатый предмет, природу которого Май в пыльной полутьме определить не мог. Вдруг дверь в большую комнату резко открылась, свет щедро потек из нее, и Май обнаружил, что рогатый предмет — всего лишь перевернутый сломанный стул, водруженный на старую этажерку.
— Май, ты, что ли?
На пороге комнаты стоял Толик-Надин Суффло, встрепанный, голый по пояс из-за духоты; в бороде его, похожей на черный детский валенок, застряла большая канцелярская скрепка.
— Ох ты, Господи, — тоскливо вздохнул Май вместо приветствия.
— Мамань, ты что же молчишь, что у нас Май в гостях? — обиженно проверещал Толик и крикнул, не оборачиваясь: — Лидусик, Май пришел!
— Этот Май-чародей, этот Май-баловник! — промямлили из комнаты.
Там, в глубине, за компьютером сидела спиной к двери женщина в зеленом купальнике. Это была Лидочка, тоже Надин Суффло. На секунду она повернулась. Чрезмерно раздутые ноздри были самой яркой деталью лица Лидочки. Из-за них его не покидало выражение какой-то подозрительной крокодильей задумчивости.
— Лидочка, вы простудитесь, — мерзким голосом сказала Кокошина, беря Мая под руку.
Толик схватил его за другую руку:
— Май, оцени начало главы: «Орел не спал всю ночь…»
Лидочка капризно перебила:
— Анатоль, этого сейчас никто не купит, потому что это — настоящая ли-те-ра-ту-ра! Скажи, Май, ведь это — литература!
— В общем… да. Литература это. Она, — выдавил загнанный в угол Май.
Кокошина вмешалась сладко-ненавидящим голосом:
— Думаю, Семен, Лидочка, в сущности, абсолютно права. Она подразумевала следующее: не продается вдохновенье, но можно рукопись продать.
Май вмиг взъярился и, вырвавшись из рук мучителей, воскликнул:
— Тот, кто это написал, имел в виду хорошую рукопись! Хорошую! Прошу это заметить!
Капнула тяжелая холодная пауза.
— Ты вроде бы трезвый, — изумленно нарушил ее Толик.
— Да, я трезвый, — зло подтвердил Май.
— Семен успешно лечится, — угодливо встряла Кокошина.
— А раз так, то почему бы ему не зарабатывать, как все это делают? — мстительно сказал Толик. — У тебя же такая техника, Май! Тебе ничего не стоит пару-тройку забойных детективчиков состряпать. Ты мог бы тексты километрами писать. Ну, что уставился на меня, желтоглазый?
— Это они хочут нам свое презрение выразить, как бульварным писакам, — вставила Лидочка.
Май оцепенел от накатившего страха: вдруг им известно, как он продался какому-то богатому проходимцу за десять тысяч долларов? А если они это знают, то каким же гнусным лицемером, словоблудом он выглядит! И разве имеет он право презирать их теперь, когда — продался?!
— Так как тебе начало главы? — не унимался Толик. — Я хочу разбить на два предложения: «Орел не спал всю ночь» — это одно, а «Все клекотал и клекотал» — второе. А может, не разбивать?
«Они ничего не знают», — понял Май и спросил, успокаиваясь через силу:
— Что за роман вы пишете?
— «Печень», — поведала Лидочка, клацая по клавиатуре компьютера.
— A-а, что-то кулинарное…
— Издеваешься? Это о Прометее, которому орел клевал печень, — оскорбилась Лидочка.
— Ну, я почти что догадался, — галантно сказал Май и полюбопытствовал: — За сколько же у вас купят это произведение?
— На семьсот долларов потянет, — важно ответил Толик.
«И за это вы мучаетесь, увязая в собственной бездарности?» — вскричал про себя Май, осознавая, что он — богач и что никто о позорном сговоре с Титом никогда не узнает. Если же спросят, откуда деньги взялись, можно будет что-нибудь соврать, как Тит советовал: выиграл в лотерею, жена получила наследство или нашла где-нибудь, в Каневе, сокровище… Май ощутил, как срамная радость заклокотала внутри него и стала рваться наружу. «Да! — с болезненным восторгом подумал Май. — Я заработаю эти деньги и поеду… в Неаполь с Тусей и Галькой! А потом во Флоренцию, а там фра Анджелико! И между мной и всем этим маячит какой-то хилый бебрик! Я с ним разделаюсь, я убью его — как было заказано! Кто бы на моем месте не убил? Кто? Нет таких героев и я — как все!»
