Йозеф Винклер - Кладбище мертвых апельсинов
Если нужно позвонить в один из стоящих рядами в римском квартале Париоли домов знати, обнесенных каменными оградами наподобие посольств, то сначала ты приветствуешь укрепленную в специальной нише над кнопкой звонка камеру. Иногда автоматические ворота медленно открываются, и из них выходит множество изысканно одетых людей. Первые два дня на меня обращал внимание выходящий дипломат, с подозрением глядя через стекла очков в позолоченной оправе мне в лицо. Когда я нажимаю на кнопку звонка, то всегда надеюсь, что дверь откроется без предварительного вопроса из громкоговорителя домофона, и молчу, когда следует отвечать. Я не могу выдавить из себя ни слова для этой машины. Перед одними из таких снабженных телевизионными камерами ворот, под розовеющими лепестками соцветий каштанов, автомобиль переехал кошку. Когда я шел мимо, шкура кошки уже была разглажена колесами в плоский блин без складок, но выступающее из-под нее мясо все еще кровоточило. Если камера работает постоянно, а не включается лишь при нажатии на звонок, то на ней должна быть заснята гибель кошки. Не позвонить ли мне в дверь этого особняка и не спросить показать на видео гибель кошки? Я прошел мимо трупа раздавленного животного и направился на улицу Антонио Грамши в Cafe dei Pini. Помешивая капучино, я думал об иссиня-черной кошке с нашего двора. Жива ли она? Дважды я спасал ее от смертельного отравления силосными газами. Мотрия скрытна и молчалива как камень, который можно подбросить высоко вверх и разбить о другой камень, а он при этом не издаст ни звука. Восьмидесятипятилетний крестьянин, все еще разъезжающий на двух своих тракторах, умрет под копытами домашней скотины или, возможно, упадет во время косьбы и коса пройдется по его безжизненному телу, как будто смерть с косой из моего детства прикоснулась к старику своим зловещим орудием и спокойно пошла дальше. Все мы дети, исключая меня, все эти так называемые постоянные люди, среди которых я вращаюсь в Риме, Неаполе или Палермо. Женщина, стоящая у стойки в кафе «Pini», отпрянула и извинилась, едва я своей черной кожаной сумкой коснулся ее обнаженного предплечья. Пар от моего капучино клубился над потухшим и давно остывшим окурком в пепельнице. Всякий раз, когда пожилой человек, стоящий у стойки рядом с женой, хотел что-то сказать, он прижимал к горлу похожий на микрофон прибор, после чего раздавался его тихий, хриплый – напоминающий компьютерный – голос. На груди ребенка лежала привязанная к коляске пластмассовая рука с растопыренными пальцами. Пока оба его родителя попивали капучино и покуривали на огороженной террасе бара, ребенок играл пальцами пластмассовой руки. Я чувствовал себя обманщиком, когда зашел в бар в поисках образов, которые мог бы описать, а старая седая барменша с трясущейся козлиной бородкой следила за мной взглядом, полагая, что я ищу на полках определенный сорт сигарет или сладостей. Крылышко мертвого насекомого, прилипшее к стоящему в баре бюсту Джима Моррисона (Джеймс Дуглас Моррисон (1943–1971) – американский музыкант, певец и композитор, лидер легендарной рок-группы 1960-х годов «Doors»), еле заметно трепыхалось на ветру. Я не стал дожидаться, пока ветер сломает мертвое крылышко, со звоном поставил чашку на блюдце и вышел из Cafe dei Pini, раздумывая, идя по улице Антонио Грамши, должен ли я свернуть на улицу Архимеда, чтобы не проходить под ветвями каштанов и вновь не натолкнуться на раздавленную кошку, но затем я сказал себе, что я сжег мосты и должен рассмотреть то, о чем пишу, как можно детальнее, и поэтому пошел, превозмогая отвращение, по улице Антонио Грамши, правда, по другой ее стороне, чтобы больше не проходить так близко от останков кошки. Длинная шерсть высунувшей морду из полуоткрытого окна автомобиля собаки развевалась на ветру и билась об стекло. Визг проносящегося по улице Антонио Грамши мотороллера выражает тоску управляющей им девушки по поцелуям любовной пары, частью и, естественно, лучшей частью которого она хотела быть. «Они живы? Они живы?» – спрашивал остановившийся передо мной мальчик, показывающий мне в высоко поднятой руке наполненный водой полиэтиленовый пакет с двумя оранжевыми рыбками. Еще издали я заметил на асфальте труп кошки и двух девочек, в сопровождении матери шедших по улице Антонио Грамши. Обе девочки не старше шести лет начали громко разговаривать, я ждал, чтобы они заплакали, но они, проходя мимо раздавленной кошки, заговорили жалостными голосами и скорчили болезненные и сострадательные гримаски. В то время как мать шла дальше, одна из девочек, держась за ее руку, снова и снова смотрела на трупик кошки. Меня так поразила красота четырнадцатилетнего мальчика, идущего под апельсиновыми деревьями, что я застыл на месте, а моя записная книжка с изображением высохших и облаченных тел епископов и кардиналов из Коридора Священников в катакомбах капуцинов в Палермо так и осталась лежать в моей черной перекидной кожаной сумке, возле бешено колотящегося сердца. У него были светлые волосы, зачесанные на пробор, одет он был в синий, чуть великоватый ему тренировочный костюм. Сворачивая в переулок, он, проходя под ветвями апельсиновых деревьев, слегка подтянул тренировочные штаны, так что я увидел очертания трусов, плотно обтягивавших его ягодицы. Торговец табачными изделиями с улицы Антонио Грамши с гладко зачесанными назад напомаженными волосами всякий раз усмехался, когда я входил в его лавку. Он тут же сообщил мне с довольным видом, что у него больше нет почтовых марок и я смогу их купить не раньше, чем в понедельник днем. Когда я прохожу мимо его лавки – дверь ее чаще всего открыта настежь, – я замедляю шаги, чтобы мы имели возможность обменяться исполненными ненависти взглядами. «Salve!» – кричит мне молодой, загорелый до черноты черноволосый любезный мясник с улицы Сан-Валентино, продолжения улицы Антонио Грамши, и спрашивает, не болит ли у меня голова, после того как я в кровь разбил голову о нависающую над входом в его лавку решетку. Я, прижимая к груди кусок свежей телятины, побрел, шатаясь, на улицу Сан-Валентино, быстро вошел в свою квартиру и спрятался в кровати, свернувшись наподобие эмбриона, закрыл глаза, думая, что должен нести в моей груди зародыши казненных женщин. Веревка, которой были задушены женщины, как маятник, болталась у моего пупка.
На площади Евклида я подошел к стойке кондитерской, на которой были выставлены на продажу торты и пироги, марципановые четырехлистники клевера, приносящие счастье, марципановые агнцы, марципановые монахини, марципановые епископские тиары, глазированные тончайшим слоем шоколада марципановые облатки и сделанные из окрашенной малиновым соком в красный цвет нежнейшей карамели смертные туфли римского папы. Чем дольше я, потягивая капучино, смотрел на стоящего за стойкой парня, тем труднее ему было выдержать мой взгляд. Смешивая коктейль и нарезая ломтиками лимон, он лишь зло смотрел куда-то поверх моей головы. Черная бабочка «мертвая голова», скользнув по обнаженным бедрам парня, спряталась в его лобковых волосах. Я смотрел, как бисеринки пота выступали на его лбу, когда он мыл пол. Видел, как туго натягивались штаны на его ягодицах, когда он наклонялся, чтобы опустить швабру в ведро и выжать тряпку. На его джинсах сзади была нашита матерчатая этикетка с надписью «Иисус». Под словом «Иисус» было написано «АН the world patented». Если черноволосый парень возьмет топор и разрубит мое тело пополам от макушки до мошонки, так чтобы одна его часть упала направо, а другая налево наподобиетеатрального занавеса, то черноволосый, прекрасный, обнаженный юноша выйдет к публике, показывая ей мое разорванное сердце! Почти каждый день, особенно по выходным, парочка нищих, пожилая женщина и мужчина в инвалидном кресле, занимали место перед кондитерской «Евклид» на площади Евклида. Когда римляне лакомились тортами, пирожными, марципановыми епископскими тиарами, а дети ели облитые шоколадом облатки, на которых, как водяные знаки, стояли отпечатки пальцев римского папы, мужчина в инвалидном кресле с жалобным причитанием совал им под нос пластиковую тарелку. На рекламном щите над его головой какое-то время был приклеен огромный плакат фирмы по производству нижнего белья. На нем была изображена стоящая спиной к зрителю девушка, одетая в одни только розово-красные, элегантно на ней сидящие, почти прозрачные трусики. Широкая коса каштановых волос ниспадала вдоль позвоночника до самых ягодиц, а ее утончающийся конец как бы указывал на рекламируемые трусики. Под плакатом этой девушки сидел нищий в инвалидной коляске и раздавал образки подающим милостыню. Перед тем как я вышел из кондитерской «Евклид», в моей записной книжке с изображением облаченных высохших тел епископов и кардиналов из Коридора Священников в катакомбах капуцинов в Палермо я сделал запись о том, что в кондитерской «Евклид» на площади Евклида пил капучино рядом с больной подагрой женщиной, слизывавшей майонез со своей скрюченной руки. Выйдя из кондитерской, я наткнулся на нищенку с протянутой рукой, которая вместе с мужчиной в инвалидном кресле по выходным просила милостыню под рекламным плакатом фирмы по производству нижнего белья. В тот день я был безжалостен. Именно в этот день я должен был дать нищенке пару лир, хотя бы потому, что я чувствовал радость от того, что пил капучино рядом с женщиной, больной подагрой, слизывавшей майонез со своих скрюченных пальцев. Когда я теперь представляю себе, что эта нищенка стояла бы рядом с женщиной, больной подагрой, слизывавшей майонез со своих скрюченных пальцев, а я вместо нее стоял бы перед дверью кондитерской «Евклид» и протягивал руку выходящей женщине, которая на этот раз не нищенка, но женщина, с которой я пил капучино, и которая несла бы пакет с марципановыми епископскими тиарами для своих детей и прошла бы мимо моей протянутой руки, как я прошел мимо тонкой морщинистой руки нищенки, но я не могу себе представить, что разозлился бы на эту женщину, что вместо меня пила бы капучино рядом с женщиной, больной подагрой, слизывавшей майонез со своих скрюченных пальцев и наконец вышедшей из кондитерской «Евклид» с пакетом марципановых епископских тиар, не положившей в мою протянутую руку пару лир, то столь же трудно мне представить и обратное, хотя и не трудно это предположить. Напротив кондитерской «Евклид» на другой стороне улицы целыми днями, если только не шел проливной дождь, за столиком, на котором рядами были выставлены пластиковые бюсты пап и завернутые в целлофан фигурки скорбящей Богоматери, стоял торговец сувенирами. Над крышей его автомобиля, привязанные веревочками, на ветру трепыхались разноцветные воздушные шары, время от времени со скрипом тершиеся друг о друга. На них был изображен папа Иоанн Павел II.
