Сергей Костырко - На пути в Итаку
Нет, мне хорошо здесь, действительно хорошо, но сама необходимость напоминать себе про это немного портит это «хорошо»…
Забегая вперед, скажу, что вот это, не слишком вдохновляющее переживание оказалось плодотворным. Мне пришла тогда в голову мысль (и не мысль еще даже, а некое предощущение, предмыслие ее, из-за которой и для которой, собственно, и пишется этот текст), мысль о том, что причина моего ничем не мотивированного (потому как — да вот же оно, все перед тобой, все без обмана!) разочарования как раз в самих этих словосочетаниях, которыми я пытаюсь гипнотизировать себя: «восточная экзотика», «исламское средневековье» и проч. Почему-то они не только не включают тебя в открывшийся перед тобой мир, но, напротив, — выталкивают.
Медина-базар
Туристы, отдыхающие в Сусе, приходят в Медину два раза. В первые дни — на экскурсию: мечеть, Рибат (крепость), ну и небольшая прогулка по улочкам «арабик-сити».
Второй визит сюда — если он вообще будет — турист наносит уже перед отъездом, визит сугубо функциональный — за «литл презенте фо май френдс».
Во второй раз я пришел сюда через пару дней — испортилась вдруг погода, на море делать было нечего. И после этого, второго визита сюда начал ходить регулярно. Как говорят молодые, подсел. И не сразу понял — на что.
Собственно Медина началась для меня завораживающим воздействием утопленного в ее каменное тело фасада отеля «Медина». В принципе, ничего необычного. Стена как стена — плоская, светло-серая, с зарешеченными, редко расположенными окнами. Темная, похоже деревянная, дверь без обязательных крыльца и козырька над. Здание старое даже по здешним меркам. Ясно, что туристы здесь не селятся. Для них в новом Сусе вдоль моря (и на второй, и на третьей линии) множество новеньких отелей, сама технология жизни в которых и дизайн воплощают образ «современного европейца на отдыхе». А вот это вмурованное в гудящий улей старого города здание — Дом колхозника на районном рынке, постоялый двор, караван-сарай, где селятся как и сто, как и двести лет назад — хотел написать «торговцы», но непроизвольно выскочило архаичное — купцы, и в момент написания я почувствовал (уже рукой), что в данном случае никакой архаики нет. Да, купцы. Это которые, скажем, привозят керамику с острова Джерба, или ковры из Кайруана, или лохматые кристаллы соли из пустыни, так называемые «розы Сахары».
Медина — это прежде всего базар. Торжище. Тут торг — творится. Потому как никто на самом деле не знает, что чего стоит. Да, конечно, стоимость сырья, оборудования, рабочей силы, транспорт, складские помещения и проч. Но есть ведь еще и другое, ну, скажем, мода, моральный износ, или ваша усталость, или, наоборот, ваш задор, спортивная торговая злость. Вещь стоит столько, сколько вы можете и готовы заплатить. То самое — «Коня! Полцарства за коня!» Цена — это вы. Мой приятель платит ползарплаты за кружочек позеленевшей меди, вынутой из земли. И счастлив. Он платит за тот выброс энергии культуры, истории, времени, которой одаривает его старинная монета.
А кто может рассчитать стоимость этой энергетики? Купец. Торг — это, конечно, работа. Торг — наука (знание технологий, основ социопсихологии страноведения и т. д.). Но не только. Торг — это и состязание, требующее от участников скорости реакции, расчета и вдохновения, интуиции, упорства, проницательности. Особое, отчасти театрализованное действо, жанр которого включает в себя элементы драмы и комедии.
Даже нынешняя наша цивилизация, уже как бы сделавшая явью кошмар восточного (и любого) купца — безгласную, глухую и слепую железяку, в щель которой вы суете банкноту, а она выплевывает в металлический контейнер товар, — даже она бессильна перед устоями этого древнего действа. Ну вот, скажем, себестоимость той же «Шанели» — самая большая тайна производителя. Потому как здесь продается миф. Бренд. И только. Запах. То есть самый мощный сегодня бизнес — рекламный — вырос из торга, правда, с той лишь разницей, что здесь не выяснение потребностей, а искусственное создание их.
Зацепившись за неожиданное слово «музей» в названии магазина, вы притормаживаете на секунду, и тут же как смерч налетает хозяин: «Дойч? Френч? Итальяно? О-о-о, рашен!!! Ай лайк рашен, ви лайк рашен, Тунис лайк рашен. Плиз, плиз, дорогой, располагайся, будь как дома!» — и вы уже внутри, вас усаживают за столик, подвигают пепельницу, несут чай, от которого нельзя отказываться — «Традишн! Традишн!» — а хозяин, отодвинув своего продавца, уже начавшего раскатывать перед вами ковры, сам хватает рулоны, взмахивает ими в воздухе, и развернувшийся в полете ковер опадает у ваших ног — «Вайт береб! Блу Тунис! Ред Тунис!» Тяжелые, с плотной основой, мохнатые и ласковые, домашние на ощупь, как шкура ягненка, укладываются они слой за слоем. Протестовать глупо, нужно сидеть расслабившись и время от времени издавать восхищенный звук, нужно пару раз наклониться, чтобы помять рукой лежащее у ваших ног чудо — рисунок, узор, цветовые пятна, почти всегда идеально организованные, даже самый насыщенный цвет не свистит, а узор плавно ведет глаз. И что значим мы с нашим гонором «продвинутых своим временем» перед тем уровнем древнего искусства, которому не нужно торопиться за временем, которое живет само по себе, воспроизводясь в самые разные эпохи, и дела ему нет до наших вожделений, до наших претензий. Коды этого искусства не подчиняются капризам меняющегося времени, собственно, они-то и определяют время. И вот уже вас, как говорят нынешние молодые, «пробивает» на чувство бешеной зависти и благодарности. И вы останавливаете хозяина ритуальным (но и не вполне уже ритуальным) жестом руки, означающим полноту вашего счастливого изнеможения, и он, чуть вспотевший от усилий, благодарно верит, и на пару минут вы оба застываете перед горой ковров, и вы тычете пальцем в поражающий аскетизмом и выверенностью орнамент в углу белого берберского ковра или на поразительную согласованность коричневатого с зеленым, с холодноватой, по-декадентски изысканной игрой оттенков; вы мычите что-то вроде: «Колор энд график — фантастик, олд сонг!» И хозяин кивает головой, и еще пару секунд сидит расслабленный и тут же, без перехода, как пушкинский импровизатор, достает калькулятор: «Вот эта штука стоит 680, но для тебя, родной, так хорошо чувствующего и понимающего, отдам за четыреста. А если ты захочешь добавить к ней те два берберских коврика, то скидка тебе будет… и т. д.». И вот тут надо быстро и твердо возвращаться в исходное положение: «Спасибо, спасибо тебе, дорогой! Бат ай лук онли. Реалети!» И вы лезете в задний карман за кошельком, вкладываете в руку хозяину пятидинаровую монету, шок хран! И еще по динарчику продавцу и женщине, которая приносила чай и меняла пепельницу. Этого вроде как вполне достаточно, хозяин самолично ведет вас к выходу и по пути взмахивает рукой: «А ты посмотри на интерьер!» Действительно, лепной потолок с восстановленными росписями конца XVIII века, напольные европейские часы и даже какая-то картина с европейским пейзажем. Это уже личная гордость хозяина. И вы вполне искренне охаете, а он действительно горд и благодарен вам за возможность покрасоваться еще и интерьерами. Вы расстаетесь друзьями.
Или.
Спускаясь по лестнице, я вижу в небольшой нише магазинчика старика в сером выгоревшем джаляби, спящего на деревянном старом ларе. Старик сухой и коричневый, как дерево, на котором лежит его голова, кулачки по-детски подоткнуты под щеку. Ниша его корохотной лавки заставлена корзинами с каким-то как будто пылью прибитым металлическим ломом, а на циновке перед корзинами странный товар. Я торможу, зацепившись взглядом за фотоаппарат тридцатых годов «Агфа». Рядом медный фонарь, длинные домодельные гвозди, глиняные (или керамические) масляные лампы. Я наклоняюсь над корзиной и тихо, чтоб не нарушить сон продавца, перебираю сложенную там рухлядь, и когда я беру в руки ржавую коробку с дырявыми дверцами, рука спавшего до этой секунды старика вытягивается и открывает одну дверцу — там внутри гнездо для коптилки. Гибким кошачьим движением старик садится на сундук, вставив босые ноги в резиновые китайские шлепанцы, и начинает рыться в корзине. Рядом с прежним появляется другой светильник, потом кинжал, ножницы, тяжелый утюжок, с полой емкостью внутри для горячих углей. Мы раскладываем это на циновке. Осколки старинной городской жизни, где английская спиртовка времен Первой мировой, скребок для шерсти (верблюда?), тисочки, точно такие, как у меня в сарае в Малоярославце, а это? «Астролябия, — говорит старик, — для мореплавателя».
— А это?
Я держу в руках что-то вроде плоской женской сумочки, но изготовленной почему-то из меди.
— Зис фо бук.
— А-а, Коран?
Старик кивает, но как бы уже чуть отстраненно, Коран — слово не для чужеземца.
