Нодар Джин - Повесть о смерти и суете
— Читала? — ответил я.
— Лучше б не читала! — воскликнула Натела. — Думала всегда, что раз написал Бог, значит, великая книга! Думала именно как ты мне вчера про неё рассказывал. Мой отец — даже он вставал когда кто-нибудь произносил на еврейском хоть два слова, объясняя, что они из Библии. Он-то еврейского не знал, Меир-Хаим, а то б догадался, что вставать не надо. Я тоже не знала, но очень боялась! А недавно прочитала всю вещь по-грузински — и охренела: обыкновенные же слова! Ничего особого! В хорошем романе всё расписано лучше…
Я улыбнулся:
— От бога все ждут большего! А пишет он обо всём… Не о чем-нибудь, как писатели, а сразу обо всём… Здесь говорит одно, там другое…
— Это как раз и правильно! Если бы я, например, была писательницей, то тоже писала бы сразу обо всём и по-разному. Это правильно, но… Не придумаю как сказать… Одним словом, всё, что я прочла в Библии, — я сама уже знала. Нет, я хочу сказать, что Бог не понимает человека. Люби, мол, меня — и никого кроме! Но как бы меня ни любил, как бы ни лез из кожи — всё равно кокну! Что это за условия?! Какой дурак согласится?! Он хочет только чего хочет Сам. Поэтому я Ему и не верю! Он — как наши петхаинцы!
Мне стало совсем неуютно. Пора было уходить, но, как и накануне, Натела ждала, чтобы я пригласил её излить душу. Я же не отрывал взгляда от решётчатого текста.
Не дождавшись приглашения, она произнесла уже иным голосом, неожиданно детским:
— Меня, знаешь, всё время обижают. Даже евреи. Сами ведь настрадались — с места на место, как цыгане, но всё равно у них такая злоба! Цыгане хоть и воруют, но честнее. Я среди цыган тоже жила: они не работают, не копят и не обижают поэтому. Но я от них ушла: хочется среди своих, а свои обижают. От баб не обидно: бабы всегда друг друга обижают, но меня обижают особенно мужики. Даже отец, Меир-Хаим. Ты его ведь помнишь? Взял и убил себя: бросил меня одну. Не любил. Одну только мать мою, значит, любил. А женщина не может без мужчины, ей нужна защита.
— А Сёма? — сказал я. — А этот Абасов? Другие ещё?
— Каждый любит себя и потому все обижают. Человека надо любить, чтобы взять вдруг и защитить, правда?
Больше всего я страшился того, что Натела потребует защиты у меня. Так и вышло:
— Хочешь сбежим отсюда вместе куда-нибудь?
Сбежать я хотел, но не вместе с ней. И не куда-нибудь, а домой. И кроме этого желания оказаться дома во мне высунулось вдруг ещё одно — стародавнее — чувство, что пока я нахожусь с женщиной, о которой мне уже всё известно, приходится упускать в жизни нечто более интересное. Высунулось ощущение, что в это самое мгновение в каком-то другом месте происходит… самое главное.
— Ладно, иди! — согласилась Натела и забрала библию со ступеньки лестницы. — Иди домой. Я её, кстати, видела, твою жену. Красивая она баба и, видимо, кроткая. Я кротких людей уважаю. Мне кажется, они знают что-то важное. Правда? Я ведь, кстати, тоже кроткая. Мне просто не с кем. Правда?
Я присмотрелся к ней. Она не издевалась.
— Видишь ли, — ответил я, — ты всё время разная. То говоришь, что Бог тебя любит, то, наоборот, что Ему плевать…
— А кто не изменяется? — спросила она кротким голосом.
Наступила пауза.
— Ладно, иди! — повторила Натела.
Я чмокнул ей руку около локтя, подрагивавшего под тяжестью фолианта, и шагнул к выходу. Думал уже о жене. В дверях, однако, обернулся и не сдержал в себе желания сказать Нателе добрые слова, которые — как только я их произнёс — оказались искренними:
— Ты сама очень красивая… И будешь счастливой…
— Спасибо! — засияла она и вскинула вверх правую руку.
Книга, конечно, грохнулась с шумом на пол. Я бросился вниз сгребать посыпавшиеся из неё закладки и газетные вырезки.
— Натела! — крикнул из-за двери Абасов. — Это ты?
— Нет, библия! Я нашла её! — крикнула Натела. — Бумаги рассыпались всякие, Сэрж. Подберу и приду!
— Только быстро! Я уже начал…
— Что он там начал? — спросил я Нателу и снова стал подниматься взглядом по её голым голеням.
— Что ты там начал, Сэрж? — спросила Натела и опустила ладонь на мою шевелюру.
— Любовью заниматься! Сам с собой! — крикнул он. — Шучу: вино начал!
— Заканчивай тогда без меня! — крикнула и Натела. — Я тоже шучу. Но ты, правда, пей, я пока занята.
— Я помогу тебе! — и послышался скрип отодвинутого кресла.
— Уходи! — шепнула мне Натела и толкнула к выходу.
В дверях я опомнился:
— А это куда? — кивнул я на кипу бумаг в своём кулаке.
Беги! — повторила Натела. Теперь уже жестом.
27. Где начало есть, там будет и конец
Бумаги я просмотрел за семейным обедом. Расписки, письма и квитанции, выданные в разное время князьями Авалишвили разным грузинским синагогам, которым они периодически продавали Бретскую рукопись. Была ещё копия решения суда о передаче библии тбилисскому горсовету. Было и скабрезное любовное письмо кутаисского большевика жене-хохлушке, а рядом с его подписью — проткнутое стрелою сердце и русская вязь: «Люби меня, как я тебя!»
Ещё одна любовная записка, без подписи и по-грузински: Ты, дескать, стоишь — очень желанная — на том берегу. А я — очень несчастный — на этом. И между нами, увы, течёт широкая река. Что же теперь нам делать?
Жена моя предложила вздыхателю поплыть к «очень желанной». Тем более, что, по её словам, в Грузии нету неодолимых рек…
Внимание привлекла пожелтевшая газетная вырезка со статьёй и портретом, в котором я сразу узнал Абона Цицишвили, директора Еврейского Музея имени Берия. Согласно приписке, статья была вырезана из тбилисской газеты «Молодой сталинец» и называлась обстоятельно: «Беседа известного грузинского учёного с известным немецким романистом».
Из текста следовало, что на московской встрече Фейхтвангера с еврейскими энтузиастами Абон Цицишвили рассказал немецкому мастеру слова о замечательном экспонате, хранившемся в его петхаинском музее, — о чудотворной библии. Повествуя её историю, учёный особенно тепло отозвался об Орджоникидзе, заботливо отнёсшемся к знаменитой рукописи и велевшем одному из своих доблестных командиров передать библию на хранение славным местным евреям-большевикам.
После официальной встречи известный романист отвлёк грузинского историка на частную беседу, но стал интересоваться не им, историком, а самой первой владелицей Бретской рукописи — Исабелой-Руфь. Иудейкой из Испании.
Товарищ Цицишвили любезно поделился с писателем своими изысканиями.
Согласно одной из легенд, рассказал он, Исабела-Руфь быстро разочаровалась в грузинской действительности и вознамерилась податься — вместе с вышеупомянутым сочинением — на историческую родину. То есть на Святую землю.
Местные евреи, однако, которые тогда ещё не были славными, но которых всё равно поддерживали должностные лица из царской фамилии Багратионов, конфисковали у неё чудотворную книгу на том основании, что Исабела-Руфь осквернила себя и её не столько даже нравственной неустойчивостью, сколько контактами со странствовавшими по Грузии отступниками от обоих Заветов — Ветхого и Нового. По преданию, разлученная с отцовским приданым, с Библией, испанская иудейка не достигла и Турции — лишилась рассудка, скончалась и была похоронена на ереванском кладбище для чужеземцев.
Бретский же манускрипт тотчас же, оказывается, утерял свою чудодейственную силу, удержав лишь способность к самосохранению. Причём, даже эта сила пошла с годами на убыль, что подтвердили десятки случаев безнаказанного изъятия из книги отдельных листов.
О странствовавших еретиках, завлёкших Исабелу-Руфь в свои сети, грузинскому учёному было известно лишь, будто они проповедовали неизвестное евангелие, которое начётчики отказались в своё время включить в Библию и которое приписывалось близнецу Иисуса Христа. Фоме.
Господин писатель осведомился у товарища учёного: О чём же именно говорится в этом евангелии? Последний зачитал на память несколько пассажей, лишённых всякого смысла, как лишены его любые библейские пассажи.
Под смех собравшейся вокруг собеседников толпы директор петхаинского музея воспроизвёл следующую белиберду:
«Ученики спросили Иисуса: Скажи нам, какой будет всему конец? Иисус ответил: Нашли ли, однако, начало, что ищите конец?! Ибо где начало есть, там будет и конец. Блажен, кто определит место своё в начале, ибо он увидит и конец, и не будет ему кончины во веки веков».
28. Если кто-нибудь умён, но прислушивается к народу…
С Нателой я больше не общался, но до её переселения в Квинс слышал о ней постоянно. Хотя жизнь в Штатах напичкана таким количеством фактов, что слухам не остаётся в ней места, о Нателе — вдали от неё — петхаинцы сплетничали и злословили даже чаще, чем на родине.
Фактам они и прежде предпочитали слухи, предоставляющие роскошь домысливать их и выбирать «нужные». Но в Америке потребность в злой сплетне об Элигуловой оказалась особенно острой. Подобно любому народу, петхаинцы всегда признавали, что в насилии над человеком нет ничего неестественного и что страдание чередуется в жизни только со скукой.
