Дидье Ковеларт - Чужая шкура
Я кладу пакет из-под печенья в свой старый школьный портфель из коричневой кожи — с ним я ходил еще в лицей Массена, — осторожно открываю ивовую корзину и отправляюсь на поиски Алкивиада, окликая его беззаботным голосом. Нет, уже поздно, он вне досягаемости: я не успел закрыть дверь спальни, он прошмыгнул туда, забрался под кровать и вцепился когтями в матрас. Ну, как знаешь. Сейчас заложу в японский аппарат порционного кормления три ломтика «Лакомой сайды» и восемь «Кусочков дичи», перечитаю инструкцию, выставлю таймер, чтобы судок открывался каждые шесть часов, и приоткрою кран в раковине, пускай капает. Я не знаю, когда вернусь.
* * *Справа от меня на пассажирском сиденье подпрыгивает желтый конверт. Забавно, можно подумать, я вывез письмо покататься. А что, устрою ему экскурсию, покажу родные края… Перед поворотом на 118-ю автостраду, не доезжая Севрской мануфактуры, я передумал и свернул к Везине. Кенарю в коричневом портфеле торопиться уже некуда. Сделать такой крюк меня побуждает не только дружеский долг, но и более эгоистическое чувство — я инстинктивно пытаюсь удержать прошлое, от которого остался один Эли Помар. Мне нужно набраться сил, заглянув в его выпученные глаза, ведь они всегда видели меня настоящим, даже сквозь туман его похмелий и пелену моих компромиссов. Хочу с ним поделиться и спросить совета. Написав письмо Ришару Глену, моя читательница, сама того не ведая, писала отчасти и ему. Придет ли он в восторг или будет хохотать до слез, узнав эту новость, — это важно для меня, чтобы справиться с навязчивыми сомнениями.
Возможно, он просто скажет мне: «Трахни ее, а там будет видно», — как говорил всякий раз, когда за четыре года моих метаний без Доминик, после первого поцелуя я уже рисовал себе картины вечной любви. Он же никогда не воспринимал свою влюбленность как отправную точку, скорее, как вишенку на торте. С женой-инвалидкой на руках, за которой он ухаживал дома, под постоянным прицелом налогового инспектора, по уши в долгах из-за творческого кризиса, да еще с его-то внешностью — этакий синюшный гном — он мог выбирать себе муз лишь из числа уцененных девочек по вызову. Словом, Господь и Государство давно отняли у него торт, и вопрос о вишенке отпал сам собой. Но что бы он мне ни ответил, я уверен, имя Ришара Глена зажжет в его глазах искорку, столь необходимую мне, чтобы воскресить того юношу, которому адресовано письмо из Брюгге.
В этом году Эли поместили в павильон «В» для пациентов, поступивших сюда впервые и добровольно. В его родном отделении «F» для матерых больных мест не было. «Они меня обнулили», — заявил он мне по телефону с тоскливым сарказмом. Справившись в регистратуре, я иду с конвертом в кармане к палате номер пятнадцать. Дверь открыта, кровать заправлена. Окно без ручки, ванна без крана. Здесь боятся суицидов, поэтому медсестры носят съемные ручки и краны с собой, сами проветривают палаты и наливают ванны. Полная изоляция. Белые венецианские шторы пропускают лишь слабый и рассеянный неоновый свет, тишина абсолютная, и в комнате ничем не пахнет. Воздержание. Значит, алкоголиков лечат фильтрацией жизни, ограничивая их в звуках, запахах и свете? В тот день, когда окончательно запретят пить и курить, на стенах напишут: «Жизнь опасна для здоровья» вместе с номером статьи соответствующего закона в Конституции.
Я кладу ему под подушку пачку его безникотиновых сигарет с запахом эвкалипта и жженой резины, от которых у всех людей в радиусе десяти метров сразу начинается асфиксия. Когда я навещаю его в легочной клинике Амбруаза Паре, куда он попадает с очередным обострением эмфиземы, я протаскиваю пол-литра виски во флаконе из-под одеколона. Его организм привык бросаться из крайности в крайность, но медики и этого не одобряют. «Удивительно, что вы еще живы!» — твердят они с укором, получив результаты анализов. Он просит у них прощения. За пятнадцать лет Эли похоронил уже троих онкологов. «Работа нервная», — скромно поясняет он.
Я нашел его в подвале, в большом зале без мебели, с циновками на полу и светильником из разноцветного стекла на потолке — этот зал тут зовут «атриумом», чтобы немного развлечь больных. Двенадцать штрумфов в синих куртках с номерами сидят по-турецки вокруг специалиста по здоровому образу жизни, а он уговаривает каждого рассказывать о себе. Положив руки на колени и обратив раскрытые ладони к выкрашенным небесам, пятнадцатый номер Эли подмигивает мне из позы дзен. Мой приход не удивил его и не обрадовал. Это понятно. Терапия замещения убила в нем все яркие эмоции и даже чувство времени. Чтобы мигнуть, ему понадобилось не меньше четырех секунд. У меня сжалось сердце.
— Есть лишь один способ осознать, что алкоголь не решит твою проблему, Сара. Ты должна сама своими словами сформулировать эту проблему для нас, твоих друзей, и мы все вместе будем искать решение.
Сара, толстуха лет под сорок, с покрасневшими глазами и тоскливо повисшим конским хвостом, молчит, глядя в сторону. Номера, написанные у них на спинах, соответствуют номерам их палат, что призвано «способствовать общению», и судя по номеру, они с моим другом соседи. Но он сел через десять метров от нее. Она же не сводит с него глаз.
— Горе, — объясняет он мне, когда по окончании сеанса группового психоанализа, повиснув у меня на руке, тащится в свою палату — Единственный сын. Парашют, горный склон.
Прошаркав в своих тапочках двадцать пять ступеней и три коридора, он как раз успевает изложить мне историю бедной Сары в своем замедленном телеграфном стиле. После гибели сына она втайне от мужа запила, а бутылки вина прятала в стиральной машине, под грязным бельем. Как-то раз, вернувшись домой первым, муж из самых добрых чувств решил помочь ей по хозяйству и увидев, что машина набита бельем, включил ее. Сгорая от стыда, Сара обрекла себя на молчание и только в присутствии Эли начинала стенать на идише, и сколько он ей ни повторял, что его старинное аристократическое имя появилось во времена древнего христианства и произошло от Гелиоса, бога солнца, все было напрасно, она продолжала днем и ночью открывать ему свою непонятую душу.
— Доктор счастлив: ей это на пользу, — хрипит он, в изнеможении падая на кровать. — Говорит, идиш — он как эльзасский. Но я-то тут при чем? Я из Па-де-Кале.
— Эли… Я вчера получил письмо на имя Ришара Глена.
Невнятно и вяло — всему виной транквилизаторы — он сразу начинает говорить со мной о Доминик. Это все, на что вдохновляет его наш псевдоним, которым он сам наградил нас однажды вечером в Ницце, и я уже не понимаю, почему надеялся на что-то другое. Какая ему разница, отвечу я или нет этой незнакомке под псевдонимом, рожденным от его любимой марки виски? Доминик была для него как свет в окошке, она одна играла с ним в скраббл, она одна во всем мире еще приглашала его в дом, усаживала за стол и старалась накормить чем-нибудь вкусным, его, который когда-то везде был желанным гостем, и великосветские дамы пятидесятых годов наперебой приглашали его на ужин. Впившись ногтями в мой локоть, он рассказывает мне о своей Доминик, об их дружбе, как они ходили вместе на регби и орали во все горло на трибунах — единственное из ее увлечений, которое я не разделял. Его слезливое повествование полно ностальгии по XV-му Чемпионату Франции, временам Спангеро и Бонифаса[19], когда он вместе с Клебером Эдансом и Антуаном Блонденом[20] отправился на пароме поддержать свою команду по ту сторону Ла-Манша и провел остаток ночи, громя пабы за Жанну д’Арк и Мерс-эль-Кебир[21], совсем как в шестьдесят шестом, после финальной битвы и эскапады Стюарта Уоткинса[22]…
С меня довольно. Как объяснить ему, что мне не нужна такая Доминик, веселая, ясная и простая, как объяснить, что она принадлежит ему, что его сто раз пережеванные воспоминания лишь отдаляют от меня другую, неведомую Доминик, которую я мельком увидел вчера вечером, Доминик из «Бразера». Ту самую, которую я предпочитал не замечать, потому что так мне было удобнее, потому что я боялся потерять завоевания всех этих лет. Ту Доминик, которую я больше полугода держал взаперти в пишущей машинке.
— Уже уходишь?
Он отпускает меня неохотно, но покорно. Я спрашиваю, как долго он пробудет здесь на этот раз. Он отвечает, что это будет зависеть от его жены, от того, как долго она вытерпит сиделку. Не глядя вытаскивает из-под подушки сигареты, — он прекрасно знает, что они там. Спрашивает, как сказать на идиш «Я не говорю на идиш». Понятия не имею. Вот и он, как я когда-то, попал в еврейскую семью, печально улыбаюсь я про себя. Значит, он заслужил доверие тех, кто однажды выбрал его.
— Чтобы она перестала плакать, скажи ей «Итцха-ак».
— Это имя?
— В Ветхом Завете, когда ангел возвестил Саре, что она понесет в свои сто с гаком лет, Сара расхохоталась. Отсюда и имя ее сына. Исаак — значит «она засмеялась».
