Леонид Гартунг - Зори не гаснут
…На лавочке сидит старик Окоемов. Подле ног его в старом ведре тлеет кусок сухого навоза — средство против комаров. Едкий дым путается в седой бороде. Опираясь грудью на короткий батожок, он подзывает меня.
— Слышал я, ты по чистоте проверку делаешь?
— Делаю.
— Ну, и как оно?.. Кто ж чище живет? Наши, сибирские, или расейские?
Хитро прищурившись, он ждет ответа.
— Всякие есть, дедушка…
— Лукавишь, сынок, сибирские куда чище живут.
Я подсаживаюсь к нему, вместе с ним глотаю горький дым. Он, радуясь нежданному собеседнику, объясняет мне, что парятся расейские в печках, что хлеб там родится «нескусный» и даже бабы против сибирских «ни в какую меру не идут, тощие да большеротые». К западу от Урала он никогда не был, но почему-то непоколебимо был уверен, что лучше, чем в Сибири, люди не жили и не живут.
Он еще раз обстоятельно рассказывает мне, как сорок лет назад барин при часах подарил ему пятиалтынный.
— Пенсию получаете? — спрашиваю я.
— Начисляют сколько-то. Я-то не помню до точности. У Андрея надо спросить, он все знает…
О пенсии ему говорить неинтересно, зато воспоминания имеют для него непреодолимую заманчивость. Он дрожит, как осиновый лист на ветру, не от холода, а от слабости, взглядывает на меня жалобными, просящими глазами: «Не уходи». Дома на его разговоры, должно быть, давно уж никто не обращает внимания, и он изнывает в стариковской словоохотливой тоске.
Ухожу от него и думаю, какая страшная и пока еще не излечимая болезнь — старость. Мало живет человек, Слишком рано приходит старость. Обидно рано. Вот Окоемов — ему всего семьдесят пять лет, а у него уже тяжелый артериосклероз, угасает воля к жизни. Разве не обидно, что какая-то ничтожная черепаха или крокодил живут до трехсот лет, а человек — властелин мира — в среднем не доживает до семидесяти. Мечников считал, что нормальная человеческая жизнь должна длиться не менее ста пятидесяти лет. Сто пятьдесят! Вот задача науки завтрашнего дня. Это значило бы подарить каждому человеку еще одну жизнь — умную, свежую старость. Не убогую старость Окоемова с трясущимися руками, убитым взглядом, смотрящую в прошлое, а старость, полную молодых мыслей, деятельную и полезную, — такую, какую прожили Толстой, Репин, Павлов…
И потом всякий раз, как я встречал Окоемова, снова приходили мне эти мысли.
…Туберкулезный больной Елагин ютится в небольшом, тесном домике, сплошь заставленном сундуками и старой потемневшей мебелью. Под низким потолком удушливо пахнет мылом и сырой известкой от только что побеленной плиты.
— Вам воздуха больше надо, свежего воздуха, — советую я.
— Где его возьмешь? — угрюмо возражает Елагин.
— Может быть, есть возможность переменить квартиру… Это ваш домик?
— Мой. А зачем менять? На троих-то воздуху хватает.
Из другой комнаты, из-за двери, завешанной пологом, слышится молодой женский голос:
— Спи, Ванюша, спи. Я тебе сказку скажу…
Есть в этом доме что-то гнетущее, надломленное…
…В избе Блиновых включено радио. Звучит «Болеро». Чисто. Прохладно. Большеглазый парень в шерстяных носках и рубашке навыпуск сидит на стуле, далеко просунув длинные ноги под низкий стол. Перед ним миска щей. Откладывает ложку, коротко представляется:
— Костя. А это сестра моя — Варя.
С табурета по-ученически, словно из-за парты, приподнялась русоволосая девушка и как-то ласково, будто для поцелуя, протянула обнаженную до плеча руку.
— С нами обедать…
Варя поражает своей русской крестьянской красотой. Синеглазая, с маленьким, тонким и ярким ртом, она очень привлекательна. Как будто догадываясь об этом, она опускает глаза.
Костя одобрительно говорит:
— Вы насчет чистоты? Это правильно.
В комнате просто, уютно. Над кроватью, заправленной по-армейски, висит портрет Миклухи-Маклая в коричневой рамке. Спрашиваю:
— Географией увлекаетесь?
— Мне бы не трактористом быть, — доверительно говорит Костя. — Страсть люблю о путешествиях читать. И сам хоть немного, а поездил. Служил на границе с Турцией. Северный Кавказ знаю. На Эльбрус поднимался, до Приюта Одиннадцати. Оттуда весь Кавказский хребет как на ладони. Мы с сестренкой мечтаем деньжат поднакопить и двинуть в туристический в Индию.
— В Индии нам, сибирякам, жарко будет, — вставляет сестра, не поднимая лица.
— Привыкнуть недолго. Старики рассказывают, что когда сюда приехали, то и летом стежеными одеялами укрывались. Холодно казалось… Или вокруг Европы тоже хорошо. Колизей увидим, норвежские шхеры, Пирей. Жалко, что вокруг света еще путевки не продают.
В глазах его мальчишеская увлеченность, страстность, нетерпение. Нравятся мне такие люди, которые с мечтой. Вернувшись домой, справляюсь у Леночки, кто такой Валетов. Она задумывается.
— Кто ж его знает? Приехал прошлой весной, построил зачем-то большой дом, а живет один.
— Странно.
— Пенсию, кажется, получает. Обходительный, здоровается. В общем, живет втихомолку.
ТРУДНЫЙ ЧЕЛОВЕК
С Погрызовой я твердо решил быть выдержанным и терпеливым. Нам надо сработаться. Пробую на нее воздействовать — предельно тактично указываю на ее недостатки. У нее свой характер и самолюбие. С этим надо считаться. Не все же такие, как Леночка. Леночку мне жалко. Рассказывают, что властная свекровь тиранит ее, придирается к каждому пустяку, но Леночка все терпит.
Она очень исполнительная, безответная, неразговорчивая и всегда хочет спать. Когда нет больных и в кабинете становится тихо, она задремывает, сидя на табурете. Я иногда пробую отправить ее домой.
— Елена Осиповна, идите отдохните.
— Ничего, ничего. Нельзя, — отказывается она и остается.
И хотя она не уходит, Погрызова замечает язвительно:
— Нарожают детей, а за них работай.
Однажды у Леночки из груди, сквозь халат, проступило молоко. Погрызова безжалостно указала ей на это при мне. Леночка покраснела до слез, застыдилась, убежала за ширмочку. Я молча, укоризненно посмотрел на Погрызову.
— Неряха, — пренебрежительно отозвалась Ольга Никандровна. Через день или два я предложил Леночке:
— Елена Осиповна, берите-ка вы отпуск теперь. А Ольга Никандровна пойдет позже.
— Ни в коем случае! — вскипела Погрызова. — С какой стати? У меня сейчас покос начинается.
Леночка смолчала, как всегда.
Постепенно узнаю о Погрызовой «дела давно минувших дней». Предложил ей съездить в соседнее село к больному ребенку. Она притворно удивилась:
— А почему не Лена?
— Елена Осиповна должна кормить свою девочку.
— Ну, что ж. Раз так, я съезжу. Но на чем?
— На лошади.
— Что вы! Колхоз лошади не даст.
— А вы обращались?
— Как же — не раз. Придется на велосипеде.
После работы я пошел в правление, но председателя колхоза Климова не застал и потому сам отправился на конюшню.
На конном дворе ковыляла хромая лошадь. В рубленой избушке, положив под голову хомут, спал старик-конюх с потухшей цигаркой, прилипшей к нижней губе.
Дедушка! — позвал я.
— Ась? — встрепенулся он, приподнимаясь и поводя мутными со сна глазами. — Не сплю я. Скучно — прилягу, а спать не сплю.
— Пришел с вами потолковать.
— О чем это? — насторожился дед.
— Насчет лошадей.
— Лошади все в работе. Пантера — так она засеклась.
— Я не про то. Ольга Никандровна говорит, что ей лошадей не дают.
Старик по-молодому вскочил на ноги.
— Ишь ты! Лошадей не дают… Так кто ж виноват? Мы разве не люди? Мы от чистого сердца: придет — попросит — на тебе, пожалуйста. Потом, смотрим — не то. Возьмет лошадь к больному ехать, а сама по дрова. Она думает, что ежели лошадь животная бессловесная, так все шито-крыто. Не тут-то было. Перестали лошадь давать…
Пока он сердился, я присел на пустую бочку. Старик, видя, что я настроен миролюбиво, постепенно затих.
— Больше этого не повторится, — обещал я.
Старик вынул маленькую гребеночку, расчесал бороду аккуратно на две стороны.
— Ну как же, все-таки?
— Мне што? Как бригадир, — все еще стараясь казаться строгим, проговорил старик.
— Маломальский разрешит.
— Тогда мы без всякого. Дело нужное. Только сподручнее с вечера упредить или раненько утречком.
— А с Ольгой Никандровной я поговорю.
Он махнул безнадежно рукой.
— Черного кобеля не отмоешь добела.
Боюсь, что он прав. Ольга Никандровна вернулась из Затеевки усталая, пропыленная.
— Ничего особенного, — сообщила она. — Обыкновенная ангина. И зачем меня только гоняли? Больше не поеду. Я не девчонка на велосипедах летать.
Я сказал ей:
— Следующий раз вы поедете на лошади, но только с условием, что не станете возить дрова.
Она не проронила ни слова. Теперь она вежлива со мной, хотя в этой вежливости звучит нарочитость. Обращаясь ко мне, она говорит: «Будьте добры», «Благодарю», «Потрудитесь…», но чем вежливее она старается быть, тем сильнее раздражает меня.
