Иосип Новакович - День дурака
Когда фейерверки затрещали и озарили улицу множеством цветов. Иван увидел морщины на лице Марко, такие же выразительные, как те линии, которые он когда-то провел на рисунке Ивана, чтобы вдохнуть жизнь в деревья. Несмотря на разительные изменения во внешности учителя, тот, старый Марко, которого так ярко помнил Иван, казался сильнее. Но как же слабый Марко смог подавить сильного? Время высекало свои следы на лице Марко с таким завидным постоянством, что Иван мог сказать, просто посмотрев на его морщины, сколько прошло лет. В лице Марко чего-то не хватало. Чего именно? Недоставало плоти, но дело даже не в этом, даже если бы он потолстел, то в его лице все равно чего-то не хватало бы, не хватало бы Марко. И пусть лицо утратило энергию, она переместилась во взгляд. Но и глаза, казалось, впали, стали светлее – катаракта? – словно Марко начал превращаться в каменную плиту собственного производства.
Иван удивился и подумал: «Время – это черная магия». Время высушивает наши ткани через лимфатическую систему, пока не остаются только кожа да кости. Но и на этом время не останавливается, оно истончает кожу, лишает кости костного мозга. И под могильной плитой остается лежать лишь разбитый скелет. Марко казался Ивану вечным, как те каменные плиты, которые он делал, и теперь Иван боялся взглянуть в его разлагающееся лицо.
Когда закончились фейерверки и пророческий гнев Марко, он снова начал совершать жевательные движения, как раньше, и мускулы челюстей четко обозначились:
– Ради всего святого, где ты был?
– Я изучаю философию в Загребе.
– Надо же, философию в Загребе! Чему там тебя могут научить! Приходи ко мне в мастерскую, я покажу тебе, что такое настоящая философия! – Марко говорил, как обычно, резким голосом, словно хотел взять весь мир за глотку. – Я расскажу тебе, что я понял то, что остальные не понимают. И если ты выслушаешь меня, сможешь разнести всех философов на вашем факультете в пух и прах силой своих доводов. Да ты их в порошок сотрешь!
Он говорил спокойно, вытянув правую руку вперед и водя ею вдоль линии горизонта, словно сравнивал с землей город.
Через три месяца Иван шел по парку на окраине города к дому Марко. Но вместо груды ржавого мусора рядом с домом раскинулся сад, в саду сидела дочь Марко и читала книжку, и ребенок качался на качелях, привязанных к ветке дуба. Иван подошел и спросил про Марко. Качели остановились, и малыш убежал в дом. Шмели жужжали, кружа над розетками цветов. Молодая женщина закрыла книгу и сказала, что Марко умер несколько недель назад.
Совершенно невероятно, но Марко отдал Богу душу, не дожив до шестидесяти. Во время войны, в горных лесах, ночуя в рваных палатках прямо на снегу, под дождем, в слякоти, в грязи, питаясь грибами и запивая их водой из луж, Марко испортил себе почки. И хотя он казался стальным человеком, но на самом деле был железным, и ржавчина разъедала его изнутри, хоть он и твердо стоял на ногах.
Свидетели Иеговы хотели похоронить Марко по-своему, сербские православные священники – по-своему, и коммунисты тоже. Ковачевич оставил устное завещание своему другу, также получившему несколько орденов как партизан-коммунист, но утратившему веру в партию. Если кто-то хвастался своими медалями, друг Марко возражал: «И что тут такого? Даже у моей сучки есть медаль». Время от времени на улицах можно было увидеть его немецкую овчарку с медалью на шее и пакетом в зубах, гордо несущую покупки домой. Этот приятель и вдова Марко отбились от всех, кто боролся за право похоронить Марко Ковачевича. Теперь, когда Марко умер, горожанам было легко заявлять, что он один из них. В итоге Ковачевича похоронили согласно его воле: без звезды, без креста, без ангелов и не оставляя еду на могиле, как предписывает сербская традиция.
На могилу поместили одно из его творений – кубическую плиту, вырезанную его машиной, обработанную его долотом, с надписью, высеченной им самим. Камень выделялся среди других надгробных плит, торча из земли, как один из редких зубов на нижней челюсти матушки-земли – коронка среди клыков.
То, что казавшийся столь сильным человек так легко умер, наполнило Ивана страхом. Несмотря на философию и религию, над смертью нельзя подняться или заползти под нее.
Через пять лет, накануне окончания университета, когда Иван уже практически дописал диплом, он пытался найти себе работу по специальности, но философ никому не был нужен. В правительстве получили места лишь несколько старых марксистов, которые примерно раз в пять лет изобретали многословный, но бессмысленный «новый» вариант старой коммунистической идеологии, чтобы казалось, что они не стоят на месте.
Иван получил временную работу в низоградской школе в качестве преподавателя естественных наук, поскольку таких учителей не хватало. Готовясь к поступлению на медицинский, Иван прочел достаточно книг по физике и химии, поэтому вообразил, что вполне компетентен в этих науках и может их преподавать.
Иван должен был объяснять различные явления простым и понятным языком. В некоторых случаях ему действительно удавалось доходчиво объяснить загадки и чудеса вселенной, но порой он начинал говорить безнадежно высокопарным языком, которому научился, прочитав слишком много философских книг, и несчастные ребятишки только смотрели на него с ужасом: еще одному поколению детей привили отвращение к естественным наукам, в результате им пришлось искать себя в экономике или юриспруденции, а что более вероятно, стоять за стойкой бара, размахивать пистолетом, водить грузовики, короче, все что угодно, но только не физика, химия и прикладные науки.
Иногда, когда Иван вышагивал по классу и разглагольствовал об элементарных частицах, он забывался – такова власть красноречия – и воображал, что читает лекцию в Сорбонне, поэтому начинал жонглировать латинскими и греческими терминами с невероятной скоростью, постоянно боясь, что какие-то из них могут рухнуть на землю. И именно в тот момент, когда Иван, закрыв глаза и размахивая руками и длинными волосами, и сам почти понимал суть вопроса, или гнилое яблоко, пущенное кем-то из свободолюбивых детей, ударяло ему в лоб, или раздавался звонок, извещавший о конце урока.
Иван ставил ученикам плохие оценки, которые не приносили никакой пользы детям, а лишь укрепляли их ненависть к естественным наукам, которая превращалась из жидкого состояния в твердый ледяной куб, приютившийся где-то в их левом полушарии, который ничто не могло растопить, даже вкрадчивые обещания высокой зарплаты.
В свободное время Иван иногда чувствовал себя настолько общительным, что организовывал товарищеские матчи по футболу для своих коллег. Честно говоря, его настроение так быстро менялось, что порой, организовав матч, Иван сам на него не приходил.
Чтобы заработать еще хоть что-то вдобавок к своей жалкой зарплате, Иван в свободное время занимался переводами. Он научился кое-какому немецкому, когда читал Гегеля в оригинале, но знал язык очень плохо, однако это не мешало ему переводить с немецкого на хорватский. Он перевел пару книг о браке и теологии для нескольких протестантских церквей, и здесь едва ли кто-то мог наделать много ошибок, причем то, что Иван не всегда понимал смысл оригинала, не помешало тексту в переводе звучать вполне прилично. Моральные доводы и рассуждения оказались очень предсказуемыми – святость брака, никакого секса до свадьбы, чудесные обязанности по воспитанию детей. Иван мог сам придумать целый абзац, прочитав первое предложение.
Иван посмеивался над тем, что сам являл отличный пример христианского холостяка – у него до сих пор не было секса. Ласки с Сильвией в Нови-Саде так и не имели логического продолжения. И теперь, в двадцать девять, Иван все еще был девственником и чувствовал, как с каждым днем шириться пропасть между ним и женщинами. С идеологической и философской точек зрения он не возражал против этого, но книги и разговоры о чистоте девственности и первом сексуальном опыте оказывали на него противоположное действие. Иногда на середине страницы он откладывал книгу и предавался эротическим фантазиям или шел смотреть итальянскую эротику (так же популярную в Югославии, как югославские фильмы о войне в Китае) с Лаурой Антонелли в роли прислуги, соблазняющей подростков. Иван смотрел на ее пышные формы, и смесь похоти, красоты и недоступности заставляла его тосковать по сказочно свободной юности, которой у него никогда не было. Как было бы замечательно заняться всего лишь раз любовью с потрясающе прекрасной женщиной, даже если все закончится банальным сифилисом, как в случае с Ницше. Ницше, если верить сплетне, прочитанной Иваном, всего один раз занимался сексом, но этого было достаточно, чтобы превратить его в полоумного сифилитика.
Иван был очень добросовестным. Он почти каждое слово смотрел в словаре, работал над каждой фразой, сплетая предложения из одного слова, причастия и придаточного в благозвучную последовательность. Он добавлял лишние точки в тягучий заумный немецкий синтаксис, чтобы читатель мог передохнуть. Минимум десять из тридцати минут он смотрел в окно на голубков – вернее, на самых обычных уличных голубей. – сидящих на крышах, давая волю своей интуиции, чтобы текст получился целостным.
