Дженнифер Иган - Цитадель
Рей, отчего ты не хочешь нам сказать, что там произошло дальше? Его голос похож на масло, когда оно только начинает таять на сковородке. У меня такое чувство, говорит он, что если ты сейчас этого не скажешь, то нанесешь мне личную обиду.
Мне не хочется наносить Мелу личную обиду. Мел просидел в штрафном изоляторе три месяца за то, что пырнул одного мексиканца зубной щеткой с заточенным об асфальт черенком. К счастью для мексиканца, в запале Мел ткнул его не острым концом, а самой щеткой.
Но когда я наконец говорю, то делаю это вовсе не ради Мела. А ради Холли, чтобы она на меня посмотрела. В тюрьме мы все впадаем в детство: если волейбольный мячик не туда полетел, нам кажется, что рушится мир. Все наши дела тут — капризничать, срать, ссать, а чем еще прикажете заниматься? Что еще у нас есть? Вот сейчас мне вынь да положь внимание Холли — хочу, и все.
Дальше, начинаю я, Дэнни собирается установить спутниковую антенну, которую он приволок с собой, и позвонить своей бывшей подружке Марте Мюллер.
Так. Мел не сводит с меня глаз. Позвонить, чтобы что?
Рей, вы не обязаны ничего объяснять, говорит Холли, глядя куда-то левее моего уха.
Самое главное, отвечаю я Мелу, Дэнни хочет, чтобы Марта к нему вернулась. А она не хочет.
Мел: Мне нужны их слова. А ты просто сотрясаешь воздух.
Холли растерянно молчит.
Пожалуйста, говорю я Мелу. Сейчас будут слова. «Привет, Марта, это Дэнни… Да, добрался хорошо, звоню тебе из старинного замка, тут мой кузен и еще много всякого народа. Все время думаю о тебе». Кровь приливает к моим щекам, но я продолжаю. «Очень хочется, чтобы мы с тобой опять… То есть я надеюсь, что мы с тобой опять…» Слова не идут, я начинаю запинаться, и все кругом уже подыхают со смеху. Холли тоже не может удержаться, прыскает. «Надеюсь, мы с тобой сможем начать все сначала…» А, блин, срываюсь я, потому что чувствую себя полным идиотом, готов провалиться со стыда. Нет, Мел, не могу.
Один Мел не смеется. Так, кивает он. Все шло неплохо — до слова «блин».
Забудь про «блин». Я не собираюсь его писать.
Маленькие, недобрые, лишенные всякого выражения глазки Мела продолжают меня буравить. Рей, начинает он вкрадчиво, будто растолковывая суть дела зеленому несмышленышу. Вот до сих пор ты рисовал картинку. В ней была атмосфера и все, что там положено. А теперь ты только перечисляешь, что за чем. Ты не вкладываешь душу, не рисуешь картинку. И это дерьмо, что ты нам сейчас слил, причиняет мне неудобство. Извиняюсь, мисс Холли.
Ну вот, опять мы ходим по кругу, вздыхает Холли. Давайте двигаться вперед.
Но никто не собирается двигаться вперед, пока Мел не даст отмашку. Он смотрит на меня. Продолжай, Рей.
А мне больше нечего добавить. Пусть теперь клоун продолжает, скажи ему. Я киваю на Том-Тома, не поворачивая головы.
Мел что-то произносит, но уже совсем беззвучно, одними губами. Холли делает шаг к своему столу, где у нее лежит пульт экстренного вызова. Его положено носить на шее, на шнурке, но Холли, как только входит в класс, всегда снимает его и кладет на стол: показывает, что она нам доверяет. Сейчас она колеблется. Можно нажать на кнопку — но тогда урок закончится, а ей не хочется терять ни минуты. Каждое наше занятие для нее страшно важно, это видно без очков.
Сядьте на место, говорит Холли Том-Тому, который успел встать.
Просто ноги затекли. Том-Том с гаденькой ящеричьей ухмылкой смотрит на Холли, и я замечаю, какая она маленькая в своих мешковатых штанах, и вдруг понимаю, зачем она каждый раз так одевается: хочет спрятать все женское, чтобы выглядеть и чувствовать себя по-мужски или хотя бы по-мальчишески. Чтобы не казаться слабой. Но Том-Том разворачивается ко мне лицом, и становится ясно, что она ничего не успеет: пульт вызова лежит на столе в нескольких шагах от нее, а Мел движется в мою сторону с неожиданной для такой громадной туши стремительностью.
Я еще могу все остановить. У меня для этого есть сотня разных способов — даже сейчас, когда все уже закрутилось. В первые секунды, когда движения еще замедленны, всегда можно как-то изменить расклад, а то и вообще все переиграть. Или это уже потом, задним числом кажется, что в тот момент что-то можно было сделать. Мел с Том-Томом движутся ко мне с двух сторон, и они следят за мной, будто ожидая какого-то знака. Я не даю им знака. Потому что я сам хочу, чтобы произошло то, что сейчас должно произойти. И вот Мел берется двумя руками за мой стол, рывком опрокидывает его, моя голова с размаху стукается об пол, и я лежу с закрытыми глазами. В черноте прямо передо мной кружат электрические искры. Что ж, я хотел этого, и это случилось. Зачем — не знаю.
Ей страшно, от нее даже пахнет страхом. Она опускается на колени рядом со мной и кладет руку мне на голову. Я чувствую ее ладонь и тонкие теплые пальцы, и через эти пальцы на лбу я чувствую все ее тело, в котором пульсирует жизнь. Холли Фаррелл. Ее рука у меня на лбу. Какое же у нас тут хреновое место, если такая простая вещь, как рука на лбу, столько значит.
Я жду, сколько могу. Потом приоткрываю веки. Ее глаза передо мной: тревожные, воспаленные, бледно-голубые. Смотрят прямо на меня.
Все, хватит, говорит она. Поднимайтесь. И идет к двери, навстречу надзирателям.
Занятие сегодня заканчивается раньше обычного.
Глава пятая
Когда Ховард наконец уехал в город, Дэнни отыскал отведенную ему комнату, забрал свою тарелку со всеми причиндалами и вернулся через сад обратно к бассейну. Он обошел бассейн, прикидывая, из какой точки будет лучше простреливаться голубой овал неба. Теперь, когда все разошлись, слышнее стал звон мошкары, висящей в прогретом воздухе. Из щелей между плитами лезла трава, приподнимая мрамор, отчего казалось, будто тяжелые плиты плывут по воде. У края бассейна с одной стороны стояла мраморная скамейка, с другой — скульптурное изваяние головы с круглой трубкой во рту, из которой когда-то текла вода. Судя по недоброму выражению лица и прическе из мраморных змей, это была голова Медузы.
Тяжелый запах бассейна его теперь не беспокоил: он готовился звонить. Конечно, кто-то уже пожимает плечами — какая может быть связь между телефонным звонком и восприятием запахов? И все же связь была. Жизненные обстоятельства Дэнни в Нью-Йорке складывались по-разному, ему приходилось жить в разных квартирах — уютных и хорошо обставленных (чужих), дрянных и обшарпанных (своих). Ни там, ни там он не чувствовал себя дома, и это его немного беспокоило. Но в один прекрасный летний день два года назад, когда он шел через Вашингтон-сквер и одновременно разговаривал по сотовому со своим приятелем Заком, застрявшим где-то в заснеженном Мачу-Пикчу, на Дэнни вдруг снизошло озарение: он понял, что именно сейчас — в этот самый момент! — он чувствует себя дома. Не на Вашингтон-сквер, где толпа туристов, как всегда, пялится на пьяного охламона, свалившегося в пустой фонтан, и не в перуанском Мачу-Пикчу, о котором он, Дэнни, вообще знать ничего не знает, а в двух местах одновременно. Находиться где-то, но не до конца — вот это состояние и было для него домом. Попасть в такой дом куда легче, чем в приличную квартиру: для этого требуется лишь сотовый телефон, или доступ в интернет, или то и другое вместе. На худой конец сгодится и просто намерение перебраться из своего теперешнего обиталища под другую крышу. Лишь находясь в одном месте и думая о другом, он ощущал себя дома. Вот почему зловоние бассейна казалось теперь Дэнни обстоятельством пустяковым и нестрашным, словно оно уже осталось для него позади.
Выбрав для антенны открытую точку рядом с Медузой, он взялся за работу. У Дэнни не было особых талантов по технической части, но следовать инструкции он худо-бедно умел. Разложив на мраморе тарелку, похожую сейчас на складной зонт, и все, что к ней прилагалось — треногу, клавиатуру и сам телефон, большой и увесистый, как мобильники десятилетней давности, — он взялся за настройку. Иногда возникали неожиданные препятствия: ошибки при наборе кода, сообщения операторов и автоответчиков на незнакомых языках; тогда приходилось возвращаться на шаг назад. Но все это не имело значения. Главное, он что-то слышал, у него — после семидесяти двух часов полной изоляции — была связь, и это вселяло в него спокойствие и уверенность.
Поэтому час спустя он уже впечатывал пароль в окошко своего нью-йоркского голосового ящика. Как всегда, когда Дэнни слишком долго не проверял голосовую почту, у него звенело в ушах и слегка кружилась голова, словно от кислородного голодания. Перед каждым новым сообщением сердце замирало, как перед ответственным прыжком, — и после каждого оставался легкий след разочарования. Мама (тоном огромной усталости): Ну, и где ты сейчас? Но он давно привык к ее тону и уже не чувствовал себя вечным подлецом, как раньше. Сообщения от кредиторов он опознавал с первого слова и безжалостно удалял. А это кто? Я просто сказать ку-ку. Его сестра Ингрид, стукачка хренова. (А как еще прикажете ее называть? Когда она последний раз заезжала «навестить» его в Нью-Йорке, родители спустя всего несколько часов после ее отъезда уже знали, что ресторан, где он работает метрдотелем, — «настоящий бандитский притон».) Ну, ку-ку. Еще с десяток сообщений от разных приятелей: клубы, бары, встречи — но все было не то. А что то, Дэнни и сам не очень хорошо представлял. Про себя он знал только, что он практически всегда пребывает в ожидании — будто в любой день, в любую минуту с ним может случиться нечто, отчего мир перевернется и вся его жизнь вдруг станет долгой историей успеха, так как выяснится, что все происходившее с ним до сих пор, включая даже многочисленные неприятности, переделки и передряги, в которые он попадал, вели к этому единственному моменту. Раньше ему казалось, что перемены в жизни обязательно должны начаться с какой-то незначащей мелочи: положим, он на ходу дал свой телефон случайной знакомой и думать о ней забыл — а она вдруг оставляет ему сообщение; или у приятеля возник гениальный план, как заработать целое состояние; а еще лучше, если сообщение прислал человек, которого Дэнни знать не знает, но которому просто захотелось потрепаться. Обнаружив в своей голосовой почте что-нибудь подобное, Дэнни чуть не терял голову от радости, но, перезвонив и уточнив детали, всякий раз выяснял, что речь опять идет о каких-то туманных прожектах и неясных возможностях, и в конечном итоге все заканчивалось ничем.
