Юрий Козлов - Воздушный замок
К спасительному окну приникла Маша. «Семёркин! — с неизъяснимой нежностью подумала она. — Семёркин, сейчас я уйду отсюда! Семёркин, подожди меня».
Маша пошла в прихожую.
— И мне пора, — встала из-за стола Рыба.
Молчание грозно повисло в прихожей. Маша и Рыба мялись около двери. Бикулина недобро на них смотрела.
Маша щёлкнула замком, распахнула дверь…
— Бикулина! — сказала Рыба. — А ведь ты всё наврала! Я вспомнила! Был такой французский фильм! И книга! Ты всё наврала!
Однако не смутилась, не застыдилась Бикулина.
— А вы, дурочки, поверили! — захохотала. — Конечно, наврала! А вы перепугались! Что мне, уже и пошутить нельзя? — взгляд Бикулины остановился на Маше. — Беги, беги, Петрова! А то опоздаешь…
— Куда опоздаю? — деревянным голосом уточнила Маша, всей душой сознавая, что уточнять не следует.
— Уйдёт Семёркин!
Маша отступила в сумрак прихожей. Теперь и Рыба смотрела на неё с любопытством.
— Семёркин? — спросила Рыба. — Откуда взялся Семёркин?
— Это ты спроси у Петровой! — захохотала Бикулина и захлопнула дверь.
Маша и Рыба молча спускались с лестницы. Вышли из подъезда. Семёркин их увидел, приветливо помахал рукой. Стиснув зубы, Маша прошла мимо…
С этого момента началось новое, причиняющее Маше не меньшую боль раздвоение. Второе «своё» появилось у Маши — Семёркин. Но если первое «своё» — смородиновый куст — было неведомо Бикулине, то про второе она догадывалась и мучила Машу как хотела. Каждый раз в светлую реку Машиных мыслей о Семёркине вливалась чёрная струйка горечи. Семёркин был солнцем. Бикулина — злой тенью. И Маша ненавидела Бикулину…
…Сейчас, сидя на уроке географии, глядя на карту полушарий Земли, Маша припомнила, что вчера именно среди осенних аллей Воробьёвского шоссе, когда она сидела на скамейке, к ней впервые пришло удивительное чувство освобождённости, словно вдруг что-то сдвинулось в мире вокруг и в самой Маше. Это можно было сравнить с маленьким землетрясением или с началом таяния ледника, когда рушится ледяная твердь и солнечный луч впервые ласкает освобождённую землю. Маше даже показалось, что лёд сдавил ей грудь, стало трудно дышать. Но это был последний холод! «Бикулина! Бикулина!» — произнесла Маша и… не почувствовала прежнего трепета. Ледник таял! Освобождённая земля не признавала Бикулину! «Семёркин! Семёркин! — прошептала Маша, чувствуя, что нет более в светлой реке чёрной струйки горечи. — Что же произошло?» — в изумлении смотрела Маша по сторонам. Осеннее Воробьёвское шоссе простиралось перед ней, но сама Маша стала иной! Бикулина больше не сковывала ледником душу, Бикулина больше не сидела ледяной занозой в каждой мысли! «Зачем я курила первого сентября у Бикулины дома? — подумала Маша. — Ведь это так неприятно…» Раздвоение кончилось.
Маша представила себе, что вот Семёркин ходит по двору с Зючом, а она подходит к нему, заговаривает… И Бикулина это видит! Взрыва боли, отчаяния в душе ждала Маша, но… осталась совершенно спокойной. Бикулина была более над ней не властна. Словно сухая ветка отвалилась, а дерево спокойно продолжало расти дальше. И Маша спокойно шла по Воробьёвскому шоссе, и ясен был её взгляд. «Хочется ли мне немедленно встретить Бикулину, чтобы она поняла, почувствовала, какой я стала?» — подумала Маша. И совершенно спокойно ответила себе, что ей всё равно, когда она встретит Бикулину: немедленно, завтра или через неделю. Потому что происшедшее необратимо! «Я свободна! Свободна! Теперь я сама решаю всё!» — Маша шла по Воробьёвскому шоссе, забыв про усталость и про время.
Маша вернулась домой под вечер. Шумел великан дуб, роняя листья, просеивая сквозь растопыренные ветки звёзды. Яблоня и вишня поджимали ветки, словно обиженные собачки хвостики. Раньше почему-то Маша всегда обращала внимание на робких вишню и яблоню, теперь же дуб-великан стал ей мил, и долго Маша стояла под дубом, слушая, как гудит в стволе ветер, глядя, как прыгают в ветках смертного дуба бессмертные звёзды. «И человек, — подумала Маша, — должен вот так… Как смертное дерево носить в себе бессмертные звёзды…» И дальше пошла, узнавая и не узнавая всё вокруг. Двор стал меньше, дом ниже, синие вечерние просветы между корпусами совсем узенькими. А вот и круглое окно-аквариум, пленявшее когда-то давно Машу закатными картинами. Из этого окна ступала Бикулина на дорожку шириной в кирпич, ведущую на крышу, а у Маши сердце обмирало, и бесстрашной Афиной-Палладой казалась ей зеленоглазая Бикулина. Давненько, давненько не была Маша на чердаке… Маша остановилась в задумчивости перед входом на чёрную лестницу. Минута — и Маша была бы на чердаке! Ещё минута — и Маша шла бы кирпичной дорожкой на крышу, а потом обратно. И ветер бы трепал серое пальтишко… «Зачем? — подумала Маша. — Зачем почитать чужое безрассудство за собственную слабость? Зачем?» — И оглянулась на дуб, ища поддержки. Дуб согласно кивнул ветвями.
Дома никого не было. На столе Маша обнаружила записку: «Ушли в кино». Внизу отец нарисовал себя и маму, нежно обнимающихся на последнем ряду. Маша вспомнила, что ничего с утра не ела, и пошла на кухню. Но в этот момент зазвонил телефон, пришлось вернуться.
— Здравствуй, Петрова, — услышала Маша голос Бикулины. — Прогуливаем, да?
— Прогуливаем, — зевнула Маша.
— А с кем?
— В одиночестве…
— В одиночестве… — протянула Бикулина. — Но в мыслях? Кто в мыслях?
— Семёркин, — спокойно ответила Маша, — но главным образом, ты!
— Семёркин? Я? — Бикулина растерялась, как охотник, который долгие дни и ночи караулил зверя, а зверь вдруг неожиданно подходит сзади, кладёт на плечи лапы.
— Кстати, Бикулина, — сказала Маша. — Ты алгебру сделала?
— Сделала.
— Вынеси-ка завтра списать в беседку, ладно?
— В восемь ноль-ноль… — Новые, незнакомые нотки звучали в голосе Бикулины, но Маше лень было размышлять, что это: презрение, уважение или удивление? — Был медосмотр, — продолжала между тем Бикулина. — Теперь, Петрова, ты никогда не узнаешь, какая у тебя грудь: мягкая, упругая или хрупкая… На осмотре это определяли…
— А у тебя какая грудь? — засмеялась Маша.
— Увы! У меня пока грудь-невидимка. Нулевой номер… Доктор сказал, что, какая она, выяснится годика через два… Посоветовал есть больше мучного… Но Рыба, Рыба! Вот у кого грудь!
Пауза.
— Ладно, Бикулина… Спасибо, что позвонила. А сейчас я устала. До завтра… — Маша повесила трубку. И легла спать, хотя звёзды сияли вовсю, вызывали Машу на беседу.
Утром в восемь ноль-ноль Маша списывала в продуваемой ветром беседке алгебру. Ей было не по себе, потому что раньше Маша всегда сама делала домашние задания. Бикулина придерживала странички тетради, чтобы ветер раньше времени не перелистывал.
— Петрова, — сказала Бикулина, когда Маша всё списала. — Что случилось? Почему ты такая молчаливая и сосредоточенная?
— Опаздываем! — посмотрела на часы Маша. — На перемене расскажу.
Но на перемене Бикулина совершила ошибку.
— Где шастала? — грубо спросила Бикулина.
А Маша только улыбнулась. Нет! Этим ключом не откроешь волшебную дверь! А когда Бикулина, потеряв терпение, закричала: «Ну и стой себе у окна, дура! А к нам с Рыбой больше не подходи!», Маше стало совсем смешно.
На географии Маша вдруг пожалела Бикулину. Она увидела, какие худенькие у неё плечи, как нервно листает Бикулина учебник, как порывисто суёт и вытаскивает из портфеля тетрадь. Маша вдруг увидела Бикулину без ореола ледникового сияния, и… ей стало вдвойне жалко Бикулину!
Маша вырвала листок, написала: «Бикулина, не мучайся! Ледниковый период закончился. Я свободна! Теперь ты — это ты. Я — это я. Ледник растаял. Вчера. Бикулина, я свободна!» Сложила листок, надписала: «Бикулине». Передала. Записка устремилась к Бикулине. Маша внимательно оглядела одноклассников. Никто, никто не подозревал о леднике, так долго давившем Машу. Никто не подозревал, что он растаял. «Семёркин! — подумала Маша. — Вот кто об этом узнает!» Вырвала второй листок. «Семёркин! — написала Маша. — Я хочу с тобой поговорить. Приходи в пять часов в беседку, ладно?» Передала записку…
Бикулина и Семёркин получили записки одновременно. Одновременно прочли. Одновременно оглянулись.
Маша спокойно кивнула Бикулине и улыбнулась Семёркину.
1980 г.
Воздушный замок
…Ночью прошёл дождь, и молодые весенние листья яростно зазеленели. В каждом листике, в каждой ветке, в каждом стволе неистовствовала жизнь, отчего деревья едва не пускались в пляс. Но они были вынуждены стоять недвижно, закованные в асфальт, внимая лишь ветру, его лишь трепетно призывая. Ветер же был редким гостем в каменных городских лабиринтах. Деревьям оставалось смотреть вниз — на мокрый дымящийся асфальт, на лужи в бензиновом оперении — в них отражалось серое с редкими просветами небо, на машины, веером разбрызгивающие лужи, на людей с зонтами и без зонтов, спешащих по двору. Самым обыкновенным, дождливым, следовательно, было утро. У всех тикали на руках часы, но никто, глядя на циферблат, на шевелящуюся, подобно тараканьему усику, секундную стрелку, не скорбел по безвозвратно уходящему времени. И в этом тоже заключалась обыкновенность утра.
