Иван Евсеенко - Отшельник
Идти было легко и пока необременительно. Рюкзака Андрей за плечами почти не чувствовал. Да и что значил этот набитый призрачными одежками и несколькими банками тушенки рюкзак по сравнению с прежними его афганскими и чеченскими вещмешками, навьюченными под самую завязку боеприпасами и прочими необходимыми в походе и бою вещами? Хотя и то надо сказать, что прежней силы и выносливости у Андрея уже осталось на самом донышке, и через пять-шесть километров рюкзак, поди, покажется ему неподъемным. Так что надо беречь силы, особо не хорохориться, а то как бы не пришлось расставаться по дороге с половиной груза, зарывать где-нибудь в землю, прятать под валежником и лапником, чтоб после прийти за ним налегке.
Благоразумно усмирив свою преждевременную радость, Андрей попридержал шаг, пошел не так уже напористо и беспечно, а с привычной воинской оглядкой и осторожностью, наперед загадывая, что через каждый час пути ему надо будет делать привал, остановку, иначе действительно рюкзак придется половинить. А не хотелось бы.
Осторожность эта оказалась не напрасной. Тропинка, повернув направо от железнодорожной насыпи и едва-едва углубившись в темный боровой лес, вдруг увильнула куда-то и как провалилась из-под ног Андрея. От неожиданности он даже остановился, ощупал ботинком насквозь промерзшую к ночи весеннюю лужицу, но никакой тверди под ней не обнаружил: подо льдом плотным первозданным пластом лежала хвойная иголка, как она могла лежать лишь далеко обочь дороги в самой глухой непроходимой чащобе. Андрей на минуту растерялся, заоглядывался по сторонам – не заблудился ли он в самом начале пути, не ушел ли куда в сторону. Но нет – приметы были вроде бы самые верные: вон там справа, в двух шагах от него, стоит немного неуклюжая, расходящаяся от корней двумя высокими стволами-братьями сосна, а слева, свисая ветвями на машинную колею, растет лесная рябина, на которой и сейчас еще можно увидеть потемневшие за зиму и не склеванные птицами гроздья. И вдруг Андрей догадался, в чем тут дело. Тропинка эта теперь тоже мертвая, заброшенная, никто по ней не ездит и не ходит, потому что ведет она не к жилью, не к людям, а в запретную смертоносную зону. Леса поглотили ее, засыпали хвоей, сказочный клубочек, ниточка оборвалась и, похоже, уже навечно. Волей-неволей Андрею пришлось свернуть с тропинки на машинную и тележную дорогу, иначе он и впрямь заплутает и уйдет Бог знает куда.
Но и на машинной дороге, на шляху ему тоже особой удачи не было. До блокпоста с остатками порушенного шлагбаума и обрывками колючей проволоки Андрей дошел вроде бы вполне благополучно, лишь в двух местах наткнувшись в потемках на выросшие прямо в песчаной, прежде глубокой колее десятилетнего возраста сосны и ели. А дальше за шлагбаумом и постовой тоже порушенной будкой молодые эти сосенки и ели встали перед беглецом уже настоящей стеной. Дорога между ними едва-едва угадывалась, и Андрею приходилось выверять каждый шаг, чтоб и тут не сбиться с пути, не заплутать. Впору было пользоваться компасом и картой. Знать бы, предвидеть подобную неожиданность, Андрей, может, и действительно запасся бы ими. Но ему ведь и в голову не пришло, что всего за десять-двенадцать лет дорога в Кувшинки к его родительскому дому так непроходимо зарастет лесом и кустарником. На несколько мгновений Андрей даже испугался: а вдруг он вообще идет в никуда, и за этим лесом на сотни, тысячи километров нет никакого жилья, нет Кувшинок с их крытыми шифером и по старинке тесом домами-хатами, с их неширокими улочками и переулками, с частыми колодцами вдоль заборов, с церковью и школой на берегу речки – нет ничего, всюду лишь глухой, непроходимый лес, в котором человека ждет неминуемая страшная смерть.
Страхи эти, может быть, и вовсе овладели бы Андреем, заставив его малодушно повернуть назад к спасительным городским огням, но он вовремя опять взглянул на небо, обнаружил там вначале Большую, а потом и Малую Медведицу, с конечной ее Полярной звездой, которая, сколько помнит Андрей, всегда висела в ночи точно над деревенской их церковью, и стал метить теперь на нее, твердо и непоколебимо уверенный, что раз горит на небе Полярная звезда, то, значит, где-то внизу под ней есть и церковь Архангела Михаила, и школа, и речка, и родные Кувшинки.
Утвердившись в этой вере, Андрей легко приспособился ко всем превратностям дороги, безошибочно узнавая колею, шлях хотя бы по той простой примете, что по обе стороны от него в боровом лесу еще кое-где белели последние островки снега, а здесь, в неокрепшем, жиденьком молодняке снег уже весь истаял, и было черным-черно.
Андрей поправил лямки рюкзака, осторожно закурил и, тая огонек сигареты в рукаве бушлата, стал по-медвежьи проламываться сквозь заросли сосняка и ельника, обретая от этой ночной борьбы немалую уверенность в себе, отгоняя за каждым рывком все дальше и дальше в глубь леса глупые свои страхи и сомнения. Молодые сосенки и ели, словно чувствуя силу Андрея, расступались перед ним, давали дорогу, лишь изредка, да и то робко и не больно, задевая его за плечи.
Занятый поиском дороги и сражением с самозваным нестойким еще подлеском, Андрей понапрасну не терзал себя никакими посторонними мыслями и очень радовался, что все его прошлое, устав поспевать за ним, осталось теперь пусть и за порушенным, но все-таки блокпостом. Сюда, в зону, ему дороги нет.
Но так было лишь до первого привала. Когда же Андрей, сняв рюкзак, присел на сломанной ветром и бурей сосне, прошлое неотвратимо догнало его. Правда, уже не фронтовое, не военное, а гражданское, те два каких-то сереньких, тусклых года, которые он прожил в заброшенной «хрущевке» настоящим отшельником.
Переселившись туда, Андрей поначалу обрадовался своей свободе и независимости. Никто ему был больше не указ: ни отцы-командиры, ни Лена с Наташей, ни мнимые друзья-товарищи, от которых в любой момент так и жди предательства, удара в спину. Отвечал Андрей теперь тоже только за одного себя, не видя, не ощущая за спиной подчиненно-подопечных.
Просыпался Андрей в половине седьмого, делал, опять-таки больше по привычке, чем по необходимости, вялую, необременительную зарядку, выпивал чашку чая или кофе с бутербродом и шел на работу, которая находилась всего в двух кварталах от нового его жилья. Многие сослуживцы Андрею завидовали: не надо ездить в троллейбусах и трамваях, тратиться на дорогостоящие маршрутки, мерзнуть на остановках, бесцельно теряя время, ругаться с вечно раздраженными пассажирами и кондукторами. Андрей зависть сослуживцев понимал и, в общем-то, готов был поменяться с любым из них, живущих в более отдаленных районах. На свежем воздухе, на природе Андрей теперь за целые сутки всего и пребывал что во время этих двадцатиминутных путешествий-прогулок на работу и с работы. Врачи же ему настоятельно советовали для пользы и укрепления здоровья находиться на свежем воздухе как можно дольше. Так что удлинить путешествия Андрею, наверное, стоило бы. Ведь больше он никуда не ходил: ни в кино, ни в театры, ни на охоту-рыбалку, ни в гости к друзьям и знакомым (хотя многие Андрея и приглашали). Проведя смену в несмолкаемом шуме и грохоте молотков, он, словно рак-отшельник, запирался в своей клетушке и безвылазно сидел там, никого не впуская к себе, не испытывая никакой потребности в общении. Сослуживцы, и особенно из пьющих и выпивающих, нередко обижались на Андрея за это, намекая в дни получки, что неплохо бы собраться в холостяцкой его келье за рюмкой хорошего вина или водки, вдалеке от придирчивых, вечно обозленных жен. Но Андрей на это не шел, сторонился выпивок, шумных, драчливых мужиков, от которых после не отобьешься, будут с утра до ночи стучаться к нему в квартиру с бутылками в карманах, беспокоить соседей, жильцов да и его самого поднимать, словно по тревоге, требуя соучастия в загулах. А Андрею, кроме покоя, ничего больше не было нужно. Сослуживцы, видя такое его отчуждение, постепенно отстали и даже начали сторониться, а может, в чем и подозревать: как же, бывший офицер, «афганец» и «чеченец», герой малых войн, им, опустившимся с прежних своих высот кандидатов наук, врачей, партработников и преподавателей, не чета, не ровня. Андрей на все эти подозрения нисколько не обижался. Наоборот, они его устраивали: сослуживцы жили своей жизнью, общественно-газетной, суетной, а он своей – одиночной и молчаливой.
Лену и Наташу за два года Андрей видел только один раз. В выходной, субботний день он пробирался в аптеку за лекарствами (раны к тому времени Андрея вроде бы уже не беспокоили, а вот контуженая голова нет-нет да и шла кругом, туманом, и волей-неволей приходилось глотать всякие таблетки) и вдруг увидел прежнее свое семейство на Пушкинской центральной улице. В сопровождении нового мужа и отца, дородного богато одетого мужчины, Лена с Наташей как раз выходили из иномарки, «форда», чтоб в следующую минуту подняться по высоким ступенькам только что открывшегося модного магазина «Аристократ». Судя по их машине, по нарядам и даже по походке, все трое действительно чувствовали, осознавали себя аристократами и вполне законно гордились этим вновь приобретенным званием. Женщины с двух сторон преданно и чуточку вызывающе, в надежде, что многие их видят и, конечно же, завидуют, льнули к главе семейства (до Андрея дошли слухи, что мужик этот – зам генерального директора какой-то нефтяной или газовой компании, обосновавшейся в городе), и особенно нежно клонилась к нему, жалась Наташа. К своему удивлению, Андрей при виде всего этого зрелища не испытал никакой ревности или хотя бы обиды. Наоборот, он вполне искренне порадовался, что у Лены и Наташи все складывается так хорошо и надежно. После стольких лет нищеты, вечного страха за непутевого воюющего мужа, а значит, и за себя, за свое возможное сиротство, они заслужили (и достойны) этого женского счастья: дорогих и часто меняющихся нарядов, иностранной машины, сытной еды и, главное, уверенности в том, что завтрашний день будет таким же счастливым, как и нынешний. На душе у Андрея, пожалуй, остался лишь небольшой осадок (что-то больно и обжигающе, словно касательное ранение, задело его) при взгляде на Наташу. В подростковой, взрослеющей своей жизни она к Андрею так никогда не клонилась и не жалась, как к новому, приемному отцу, отчиму. Но вины ее в этом, конечно, никакой не было. Вина осталась (и останется навсегда) за Андреем, хорошим солдатом, но плохим отцом.
