Петр Проскурин - Седьмая стража
— Зоя!
— Что с тобой?
— Зоя…
— Ты знаешь, Алеша, я думала, думала… Смотри, появляется луна… Такая огромная, спелая. Сейчас полнолуние. Это ее чары…
— Боже мой, — сказал он растерянно, больше изумленно. — Нет, положительно, пока на земле останется хотя бы одна женщина, мир не изменится…
Ода засмеялась.
— Прошу к столу, Алексей Иванович, — сказала она спокойно, с неосознанной, неуловимой женской игрой, когда за простыми, вполне определенными словами возникает совершенно иной смысл. — Хочешь выпить вина?
— А водка есть?
— Пожалуйста, взгляни сам, я в таких материях ничего не понимаю. — Она быстро и легко взяла его за руку, подвела к массивному, пузатому, разукрашенному резьбой буфету и распахнула его. — Выбирай, — указала она на разнокалиберные бутылки, и Меньшенин от их множества не на шутку растерялся; такого он еще не видел.
— Генерально живет профессор, — с невольным уважением произнес он, рассматривая то одну, то другую бутылку, часто в густом, нетронутом слое пыли. — На целый полк хватит…
— Брат сам почти не пьет, у него часто бывают гости.
— У вас, Зоя, вообще удивительный брат…
— Чем же? — с откровенной иронией поинтересовалась девушка.
— Понимаешь, всем, абсолютно всем. И прежде всего такой сестрой.
— Вадим действительно удивительный человек, — сказала она, быстро взглянув в его сторону. — Я его очень люблю… Я осталась у него на руках в десять лет, он и женился, кажется, из-за меня. Он и тебе, Алеша, должен стать старшим братом.
Солнце заливало комнату вечерним августовским золотом; в нем темнели трепещущие темные пятна листьев; перебирая пыльные бутылки, Меньшенин внимательно слушал девушку.
— Выбрал, Алеша?
— Конечно, — отозвался он, и его голос прозвучал непривычно. — У меня несчастный характер, — не терплю перемен, переношу их с трудом. Ты так смотришь… не вру ведь.
— Я знаю, — сказала она, взяла у него из рук бутылку обыкновенной водки, вытерла ее салфеткой, и скоро они уже сидели за столом и больше молчали, лишь изредка встречаясь взглядами и одновременно улыбаясь. Этого было вполне достаточно, так можно было просидеть долго, и день, и два; Меньшенин еще никогда не испытывал ничего подобного, и, самое главное, что им сейчас не хотелось слов — они и без них понимали и чувствовали друг друга.
«Ну, Меньшенин, вот ты и пропал, совсем погиб, — с отчаянно занывшим сердцем восхитился он. — И она, это милое, солнечное существо, погибла. Боже мой, как же я ее люблю! Даже неловко признаться…»
Ночь выдалась светлая и теплая, тишина стала еще полнее, глубже. Одинокий фонарь, горевший у раздевалки, Зоя погасила, и вода преобразилась. Отодвинулся противоположный берег, на самой середине пруда, в его глубине, засветился полный шар луны, распространяя вокруг себя легкое мерцание. Стрекот цикад связал небо и землю; развесистые старые березы, подступившие к самому берегу, темными опрокинутыми купами застыли в неподвижной воде, налитой лунным, необъяснимо влекущим к себе свечением. Земля, река, небо, ночь — все звучало, и, пожалуй, Меньшенин впервые ощутил эту ни с чем не сравнимую, скрытую от нескромного глаза, полноту жизни; она действовала на него сейчас почти отупляюще. Тягостно большой город был почти рядом, — здесь же, над землей, лесом и водой, опустилась сама первозданность и томление в предчувствии сотворения мира и жизни, и здесь в жизни присутствовали лишь он и она.
Меньшенин, начиная уступать, еще попытался поиздеваться над собой, но больно хороша была сейчас девушка, и он послал все остальное к черту. Все, что он сам, а больше другие, так последовательно и стройно выстроили в его планах жизни, рухнуло и рассыпалось; от невозможности остановиться он тихо засмеялся, и тут же иное чувство подняло, захлестнуло и понесло его, он еще боролся, но это было сопротивление обреченного.
— Алеша, а ты веришь в Бога? — услышал он призрачный и тихий голос и суеверно вздрогнул.
— В Бога? Ты хочешь сказать, что если нам хорошо и есть все это, — он быстрым и широким жестом руки окинул все вокруг, — значит, это Бог?
— Да, Бог, — серьезно и с боязливой почтительностью ответила она. — Как же по-другому объяснить?
— Пожалуй, — согласился он, удивляясь прихотям ее мысли. — Зоя… у нас так мало времени…
— Купаться, — сказала она решительно и быстро, — купаться, купаться, купаться, — повторяла она и какими-то неуловимыми, изящными движениями стала срывать с себя одежду и бросать на скамейку рядом. — Отвернись, — попросила она, — не смотри в мою сторону, пока я не брошусь в воду… ну, что же ты!
— Не могу, — честно признался он. — А вдруг ты исчезнешь… ты ведь совершенно не знаешь меня…
— А это для тебя очень важно?
— Зоя, я ведь не принадлежу себе, я ведь посвящен, — сказал он, и глаза его застыли в лунном свете. — Еще до рождения…
— Кому же, Богу или сатане?
— Еще страшнее — космосу, грядущему, — сказал он как-то особенно раздельно и четко, и девушка, прозрением любви чувствуя в его словах, несмотря на шутливый тон, какую-то скрытую опасность, повела плечами.
— Ах, Алеша, Алеша, — сказала она с безотчетным вызовом. — Да плевать мне на грядущее! Мне сейчас хорошо, и ты рядом! А больше ничего мне не надо!
— Да я пошутил! Колдовство какое-то… рядом с тобой я совершенно поглупел, — признался он, не в силах отвернуться: она стояла совершенно нагая и, подняв руки, закручивала длинные, густые волосы в пучок. «Вот сумасшедшая», — подумал он; только теперь он понял, как ему до сих пор недоставало именно этой колдовской ночи, в лунном, все вбирающем и все растворяющем свете появилось нечто нетленное, не подвластное времени.
— А ты не раздеваешься? — спросила она с некоторым любопытством. — Ты не умеешь плавать?
Справившись наконец с волосами, она рук не опустила, сомкнув их на затылке, повернулась, подставив лицо луне, и зажмурилась; у Меньшенина быстрыми, тугими толчками билась в висках кровь; как здорово, думал он, вот это девчонка, с ума сойти можно…
— Посмотри, — с некоторым вызовом сказала она, — разве во мне есть что-нибудь неприятное, стыдное…
— Нет у тебя ничего такого! — вырвалось у него с явным восхищением. — Но в тебе есть что-то еще более непростительное!
— Алеша! Что ты говоришь? — опешила она, даже глаза открыла и испуганно посмотрела на луну.
— Да, да! К тебе невозможно притронуться, просто, по-живому, по-мужски притронуться… Черт возьми, кощунство!
— Как же ты быстро все забыл, — укоризненно сказала она и тихо засмеялась. — Ошибка… А сейчас просто луна, всего лишь луна…
Легко и привычно взбежав на мостки, она оглянулась на него и еще раз засмеялась.
— Слышишь, только луна! — повторила она и бросилась в воду, сияющую темным серебром; взметнулся и рассыпался в холодном сиянии жемчуга фонтан брызг, и зеркальная поверхность пруда пришла в медленное волнение. На тысячи осколков разбилась и исчезла таившаяся в глубине луна, метнулись со своих мест и рассыпались отражения берез, и Меньшенину показалось, что дрогнул и пришел в смятение, а затем исчез мир истинно реальный, незыблемый, ни от кого не зависимый, и осталось лишь его жалкое подобие, уродливое отражение. Удаляясь, Зоя быстро плыла к противоположному берегу, бездумно уродуя своим движением подводную сказку; молодая, долго сдерживаемая энергия взорвалась в нем ответным, безотчетным вызовом, пошла ответная волна, хотя несколько и запоздавшая. Сбросив, вернее, лихорадочно быстро сорвав с себя рубашку, туфли, брюки, он, сверкнув в лунном сиянии смуглым телом, бултыхнулся в воду. Она обожгла его, настолько он был разгорячен. Он нырнул с открытыми глазами, пытаясь хоть что-нибудь увидеть. Вылетев на поверхность, перевернулся на спину, отлежался, щурясь на вызревшую в полную силу, чуть сместившуюся к западу вместе со своими загадочными письменами луну, и, вспомнив, позвал:
— Зоя!
— Я здесь, — отозвалась она откуда-то издали, из мглистого сияния, и голос ее прозвучал таинственно и незнакомо. — Я тебя вижу, прямо, прямо, на старую ветлу, она одна-единственная среди берез, взгляни, она сейчас вся из перламутра…
И затем девушка оказалась неожиданно рядом; она хорошо ныряла и, проплыв под водой два десятка метров, почти бесшумно появилась возле него, и дыхание у нее было спокойным.
— Можно я опять поцелую тебя? — спросил он.
— Конечно же, можно, — тихо и сразу выдохнула она. — Боже ты мой, я опять жду этого столько времени… целый вечер! — трагически добавила она, словно подчеркивая, что это даже не вечер для нее, а целая вечность.
Они были рядом, лицом к лицу, и Меньшенин, скользнув руками по ее прохладным плечам, по шелковистой, упругой коже, прижал ее к себе, припал к ее губам, и все исчезло, а в глубине пруда, слегка колеблемая волнением воды на поверхности, опять появилась луна, и рядом с ней проступили по прежнему потусторонние волшебные купы старых берез.
