Александр Снегирев - Моя малышка
Я схватил сундучок, стараясь держаться подальше от лязгающего зубами Тома, и захлопнул его.
– Спокойной ночи, Маргарита Геннадьевна.
– Спокойной ночи, – улыбнулась соседка и на прощание вздрогнула головой, но уже как-то по-другому, испуганно, что ли. Не приходилось ей, наверное, видеть по ночам парней, выходящих на улицу с фомкой и сундучком от Луи Вюиттона с куском сырого мяса внутри.
– Маша хорошо себя чувствует? – спросила она, когда двери уже закрывались.
– Да, они на даче! – крикнул я.
Соседка, верно, решила, что я забил жену фомкой и теперь кусками выношу на улицу. Узнай она правду – испугалась бы не меньше.
Во дворе завывала вьюга. Редкие прохожие спешили домой. В парке между нашим домом и монастырём я нашёл укромное место под деревом и присел на корточки. Видно плохо, отблески фонарей и фар высвечивали сугробы передо мной. Я разгрёб снег перчатками, достал фомку. Руки немного дрожали, дыхание перехватывало. Я нанёс первый удар.
– Эй, парень, ты чё это?! – раздался окрик за спиной.
Я вздрогнул, чуть не выронил фомку и обернулся. В чёрной куртке и тёплых штанах стоял охранник парка.
– Я… попугайчик у сестрёнки умер, похоронить хочу…
– Не положено!
– Да я аккуратно закопаю в землю так, что никто не заметит, – попросил я.
– Что будет с парком, если каждый тут попугайчиков начнёт закапывать? – грубовато спросил охранник. Голос его периодически срывался, он давно ни с кем не разговаривал.
– Может, договоримся?.. – произнёс я волшебную русскую фразу.
– Не знаю, не знаю… – заважничал охранник, входя в роль.
Я порылся в кармане и протянул ему сотню. Он сгрёб банкноту варежкой и молча удалился.
Дождавшись, пока охранник скроется в своей будке, я пошёл искать другое место. Не хватало ещё, чтобы этот прохиндей заметил, где я зарыл дорогой сундучок, и откопал его, как только я уйду. Я дошёл до противоположного конца парка. На этот раз кругом не было ни души.
Минут через пятнадцать передо мной образовалась подходящая по габаритам ямка. Я опустил в неё сундучок, присыпал землей, утрамбовал и накидал сверху снега. Наконец-то моя малышка в безопасности. Теперь её никому не сглазить. Она вырастет здоровой, а не психом, как я. Лара ничего не говорила о поедании части плаценты, а значит, моей девочке ничего не грозит. Главное ведь, чтобы злым людям не досталась, а желудки Димона и Поросёнка – места надежные. Правда, Димона вырвало, но в канализации, думаю, специалисты по сглазу не водятся. В голову пришла идея запомнить место. Бред! Вряд ли я сюда цветы буду приносить на годовщину.
Вернувшись домой, я положил фомку на место. Поросёнок по-прежнему дрых на диване, только теперь он был укрыт одеялом. Стащил из спальни. Димон посапывал на полу в ванной. Я вытер его испачканную щёку, подсунул под тело один конец пледа, а другим укрыл. Димон дёрнулся, раскрыл безумные глаза и заснул снова. Я убрал со стола посуду, вытер крошки. Слил в первый попавшийся стакан остатки из всех бутылок, посмотрел в окно на ночное марганцовочное небо большого города. «А может, зря я Луи Вюиттона взял? Хоть и бестолковая вещь, а дорогая, Маша ругаться будет. И хрен с ним».
– Ну, за тебя, Господи! – И выпил до дна.
ДРУЗЬЯ ДЕТСТВА
Боря объявился вчера в десять вечера. Мы с Машей сидели в итальянском кафе неподалёку от Новодевичьего монастыря. Я доедал разогретую в микроволновке лазанью, когда зазвонил телефон. Сговорились встретиться здесь же и погулять возле пруда.
– Только мне алкоголь противопоказан, – зачем-то уточнил Боря.
Маша отправилась домой. Я пообещал не задерживаться.
– Друг детства, давно не виделись.
– Замёрзнете – зови его к нам.
Боря поразил меня усугубившейся медлительностью. Раньше (последний раз я видел его лет пять назад) он делал между словами пятисекундные паузы, теперь они стали полуминутными. Я, сам парень не слишком болтливый, казался себе неаполитанским торговцем сувенирами, наседающим на молчаливого финского туриста.
– Как Женька поживает, не знаешь? – спросил я Борю о нашем третьем приятеле. Мы все жили когда-то в одном большом доме на Ленинском проспекте. Борин дед по отцу был министром, дед по матери – академиком. Боря жил с матерью. На входной двери у них красовалась латунная табличка с фамилией и инициалами деда-академика, на стене висел его портрет, повсюду была расставлена лакированная гэдээровская мебель. У Женьки семья была совсем другая; его мать, тётя Нора, вышла замуж за кооператора Серёгу, разбогатевшего на торговле водкой «Чёрная смерть». Он купил квартиру в Борином подъезде, где они каждый год делали евроремонт; меняли один голубой турецкий унитаз на другой, сбивали со стен надоевший за двенадцать месяцев жёлтый кафель и клали розовый. Моя же семья была самой обыкновенной: папа военный в отставке, подрабатывающий ночным сторожем на теннисном корте, мама училка английского, бабушка пенсионерка на сильной стадии склероза. У нас был шкаф, списанный из университетской общаги, ковёр, купленный бабушкой в Ташкенте в эвакуации, и книжные полки. На моей кровати, под матрасом, лежала старая дверь от подъезда, которую родичи притащили во время ремонта и каждый год собирались вывезти на дачу.
– Женька с тётей Норой переехали в однушку на Сходненской. Он теперь грузчик цемента на стройрынке.
– А тётя Нора?
– Торгует билетиками на метро.
– Билетики на метро?! – переспросил я. Как умудрилась эта длинноногая красотка угодить на место билетёрши, а её избалованный сын стать одним из обсыпанных серой пылью парней, целыми днями таскающих тяжёлые мешки?! Я вспомнил, как Женька раздаривал малознакомым ребятам во дворе желанные и недоступные в ту пору ботинки «Мартинс» и часы «Свотч». Всё оплачивал отчим Серёга. Оказалось, что года три назад он потерял бизнес, пережил инфаркт, продал квартиру, купил тёте Норе с Женькой однушку на окраине, а себе яхту в Греции. Теперь за деньги катает богатых европейцев по волнам…
Однажды мы с Женькой гоняли на великах по Воробьевым горам. У него был «Швинн» из сплава легчайших металлов за восемьсот долларов, у меня – старая «Десна» со скрипучим седлом. Нам было по шестнадцать, стоял теплый август, вторая чеченская война успешно начиналась. Мы пили пиво из больших пластиковых бутылок и толкались ногами, не сбавляя скорости. Я толкнулся неловко, ступня вмиг проскочила между спицами крутящегося швинновского колеса. Хорошо, Женька тормознул, а то открутило бы мне ступню, как пить дать. Нога застряла намертво. Боль не чувствовалась. Мы были настолько пьяны, что случившееся дико смешило. Это же чудо – просунуть на ходу ногу между спицами соседнего велика, когда она даже и не на ходу туда не пролезает. Я скакал рядом с Женькиным велосипедом на одной ноге. От смеха Женька выпустил из рук «Швинн» и стал хлопать себя по коленкам. Я принялся ловить падающий «Швинн». Его колесо изменило положение, и лодыжку пронзила резкая боль. «Швинн» стал частью меня, малейшее его движение отдавало страданием моей ноги, а Женька не мог унять смех. Я был точь-в-точь как смертельно раненный из кино, ловящий собственные кишки, вывалившиеся из распоротого живота. Потом Женька успокоился и помог мне освободиться. Слегка протрезвевшие, мы поехали домой…
Повсюду на улицах стояли большие клетки, доверху наполненные арбузами. Каждую сторожил усач в чёрных брюках.
– Интересно, почему арбузы прячут в клетки?! – крикнул Женька через плечо.
– Чтобы не сбежали!
– Чтобы не спёрли! Мы вчера с Борькой гуляли, а около дома арбузы просто горой навалены. Смотрим – хачик спит. Я взял крайний арбуз, и мы свалили.
Я всегда завидовал Женьке, ловко ворующему всякую всячину. Делал он это не из необходимости, а ради забавы. Виски из супермаркета, шмотки из Стокманна, арбузы из клеток. Я вот не могу ничего украсть, на меня столбняк какой-то находит. Таких, как я, ловят.
– А давай арбуз разобьём? – предложил Женька, притормаживая возле очередной клетки.
– Зачем?
– Красиво!
Не успел я ответить, как он уже спешился и начал торговаться с усачом. Арбузы напоминали зелёные пузыри, которые распирает изнутри. Женька повесил на руль пакет с десятикилограммовым чудищем, и мы медленно покатили велосипеды в каштановую рощицу, шелестящую между цирком и Детским Музыкальным театром. Женька прислонил «Швинн» к дереву, вынул арбуз из пакета и, разбежавшись, швырнул его что есть мочи о ствол самого крупного каштана. Раздался хруст – зелёная голова раскололась на части. Брызнула мякоть и косточки.
Женька задумчиво поднял кусок покрупнее, откусил, выплюнул несколько костей:
– Вкусный, попробуй.
Красная мякоть таяла во рту, алые ручейки стекали по подбородку.
Мы с Борей пошли на второй круг вдоль монастырского пруда. В парке никого не было, февральская ночь загнала людей в дома.
– А как его «Швинн» поживает?
