Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
Он вышел из квартиры, поднялся направо и остановился перед старой, потрескавшейся, давно не крашенной дверью. Хотел позвонить, но передумал, потянул дверь на себя.
Гроб стоял посередине комнаты на трех табуретах.
Он подошел к гробу, отвел воздух от лица покойной, дотронулся до костяного желтого лба.
— Простите, — сказал он, — я был вашим другом и не знал, что вам нужна помощь. Простите.
На лестнице послышались шаги и голоса, тяжелые, множественные, дверь без стука отворилась. Вошли двое, по виду грузчики, — в синих комбинезонах и с длинными брезентовыми ремнями, какими обычно таскают мебель. Один из грузчиков, мордатый, кудрявый, улыбчивый, — то ли хмельной, то ли веселый, то ли с придурью, — игриво оглядел гроб, Бориса Тимофеевича и бодро спросил:
— Ну-с, господа хорошие, кого здесь нужно перевозить? Мы эт-то чичас мигом обтяпаем.
Он профессионально-безразлично обошел кругом гроба и постучал костяшками пальцев по крышке.
— А домовуха-то бросовая, из сырой доски, с брачком, не по ГОСТу… Н-да, видать, покойница бедновато жила. Или, может, в чулок рублики складывала? Кто ж магарыч поставит за вынос тела?
— Слушайте, вы! — крикнул побелевший от ярости Борис Тимофеевич. — Если вы тотчас не прекратите свои идиотские излияния!..
— Голу-убчик, какая встреча! — послышался голос от двери, и новое лицо — это был Сергей Алексеевич — вошло в комнату привычно, по-хозяйски. — Какая приятная неожиданность! — Сергей Алексеевич подошел к Борису Тимофеевичу, любовно взял за плечи и сам откинулся назад, чтоб лучше рассмотреть. — А я только-только думал, как бы мне вас встретить, и вот вы сами тут как тут, весь живой и по-прежнему добрый и милый человечишка! Как живете-можете? Больше живете, чем можете?
Борис Тимофеевич, оторопелый и покрасневший от такого напора, хотел было решительно возразить, но Сергей Алексеевич ласково похлопал его по плечу.
— Не вибрируйте, дорогуша, — а то моим молодцам придется вас связывать. А, молодцы?
Мордатый придурок, забивавший крышку гроба дюймовыми, щепившими доски гвоздями, ухмыльнулся:
— Эт-та мы могем.
— Да оставьте меня! — Борис Тимофеевич с гневом оттолкнул липнувшие к нему руки.
— Какой бяка, — укоризненно покачал головой Сергей Алексеевич. — Мы со всем нашим расположением, а ты такая бяка.
— Перестаньте выкобениваться! Говорите, что у вас за дело, и я иду.
— Куда? Дачку на лужайке заселять? А это видел? — Сергей Алексеевич сделал неприличный жест. — Одиночка по тебе плачет, не райская поляна, а, молодцы?
Молодцы, закончившие дело, уже поставили гроб на пол, сели на крышку и наслаждались мизансценой.
Сергей Алексеевич прошелся взад-вперед по комнате, заложив руки за спину, остановился у пианино, поднял крышку и проиграл несколько тактов «Турецкого марша» Моцарта.
— Вот что, — сказал Сергей Алексеевич, глядя на Бориса Тимофеевича, — я вас-с-с давно засек. Все ваши связи-с. И черный чемоданчик, переданный художником, и все остальное. Вы поняли?
— Понял, — ответил Борис Тимофеевич.
— Тогда слушайте. Столкуемся… Так? Завтра в это же время я приду, и вы мне выложите как на духу все, что знаете. И я посмотрю, что с вами делать дальше. В противном случае… вы понимаете? Жена… Ребенок, который должен завтра у вас родиться… А может, и сегодня…
— Я согласен, — сказал Борис Тимофеевич. — Завтра я приду и как на духу…
Молодцы легко подняли гроб, будто он пустой, вынесли из комнаты, гробом толкнули входную дверь и начали разворачиваться на площадке.
— Пойдемте, — сказал Сергей Алексеевич, — немного провожу вас. Нельзя так расставаться. Держите хвост пистолетом, и все будет оʼкей. Я всегда рядом с вами, и в трудную минуту…
Они вышли, спустились этажом ниже и остановились. Молодцы с гробом топотали где-то внизу, потом и их не стало слышно, и наступила напряженная, томительная тишина.
— Как тихо, — сказал Сергей Алексеевич. — Я люблю старые, брошенные на слом дома. В них особая тишина и идет своя особая жизнь, жизнь разрушения, поэзия распада, печаль прощания… Скоро и этот дом рухнет. А жаль. Я так любил его. Вы знаете, Борис Тимофеевич, этот дом когда-то строил мой дед и занимал в нем весь второй этаж… Н-да… Этот дом знавал слишком много напрасных рождений, бесполезных жизней, бессмысленных смертей… Какие воспоминания! Какие грустные воспоминания! Ну, я пошел. Привет супруге. Не забудьте: завтра я вас жду.
— Не забуду, — тихо, сам себе ответил Борис Тимофеевич.
Он подождал, пока угаснет эхо шагов, и только тогда условным способом позвонил домой.
— Лина, — сказал он, — собирайся, мы уходим.
МОЩНЫЙ ВЗРЫВ ПРОИЗОШЕЛ МИНУВШЕЙ НОЧЬЮ НА… ПОГИБЛО… ЧЕЛОВЕК. ПРОИЗОШЛА ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ УТЕЧКА… НАСЕЛЕНИЕ БЛИЗЛЕЖАЩИХ РАЙОНОВ ЭВАКУИРОВАНО…
Когда на следующий день в назначенный час Борис Тимофеевич пришел на условленную встречу, он не узнал своего дома. «Скворечник» был весь огорожен высоким забором из свежих некрашеных досок, и на заборе в нескольких местах на фанере чернели предупреждения «опасная зона».
Борис Тимофеевич обошел кругом, ища ворота или калитку, и обнаружил, что забор сделан сплошным, глухим. «Не изнутри же его заколачивали?» — подумал он и еще раз обошел вокруг дома. Ни ворот, ни калитки не было. Тогда он ногой выбил одну широкую доску и боком протиснулся внутрь. Вокруг дома покоились кучи мусора, под ногами хрустело битое стекло, парадная дверь дома висела на одной петле, боком, цепляясь изо всех сил за гнилую коробку, а на лестнице с этажа на этаж вели следы вонючей жидкости.
— Входите, дружище, входите. Будьте как дома. Вы точны, словно расписание аэрофлота, — услышал Борис Тимофеевич знакомый голос, как только открыл дверь квартиры.
На кухне уютно расположился Сергей Алексеевич. Перед ним на столе стояла начатая бутылка коньяка трехлетней выдержки, две рюмки и на широкой хлебнице — дюжина апельсинов.
— Как вы сюда попали? — хмуро спросил Борис Тимофеевич.
Сергей Алексеевич хитро улыбнулся.
— Вы по привычке пользуетесь ключами. А для нас с вами нет ни замков, ни запоров. Садитесь, выпьем, поговорим.
Борис Тимофеевич молча сел на стол, налил рюмки и начал пальцами рвать тугую кожуру апельсина.
— Какой коньячок? — добродушно спросил Сергей Алексеевич.
— Терпимый. Синтетический?
— Нет, ворованный.
— Надо же. А по вкусу не отличишь от купленного.
— Вы — сильный человек, — с уважением сказал Сергей Алексеевич. — Как вы еще держитесь? Ведь знаете, что назначены на ликвидацию, — а ничего. На вашем месте я бы уже крутился, как бес перед распятием. А вы — ни бровью не ведете, ни глазом не моргнете. Уважаю. Скажите честно, откуда вы черпаете силу самообладания и много ли ее там осталось?
— Честно? Честно? — Борис Тимофеевич взглянул в глаза Сергея Алексеевича, глаза были светлые, пустые, прицельные, безжалостные. — Честно? У меня просто нет сил волноваться. Я чертовски устал.
— Понимаю. Как супруга себя чувствует?
— Вчера вечером она родила.
— Как же вы, — задохнулся от изумления и восторга Сергей Алексеевич, — без помощи, без врача?
— Обыкновенно. Сами. Все сделали как надо. Роды были абсолютно нормальные, мальчик тоже в порядке, очень симпатичный парень. Кричит басом. Голосистый мужик будет. Так что все ол райт.
— Ну и ну! — восхищался Сергей Алексеевич. — Какие люди! Какие матерые человечища! Право, удивлен, потрясен, до слез растроган. Поздравляю, от души поздравляю. Надо по этому поводу…
Сергей Алексеевич наполнил рюмки, они чокнулись за здоровье новорожденного, выпили.
— Каков коньячок?
— Ничего, ворованный?
— Нет, синтетический, — рассмеялся Сергей Алексеевич. — Ей-богу, дорогуша, чем чаще мы видимся, тем крепче я к вам привязываюсь. Не представляю, как и отвязаться… Мне ведь предписано вас ликвидировать.
— Успеется. Я не тороплюсь.
— Мне тоже не к спеху, но теперь все дело усложняется. Без вас ни Лина, ни ребенок не попадут в наше время. И если я ликвидирую вас, то на моей совести окажутся еще две жизни. Разве это справедливо?
— Несправедливо. Потребуйте прибавки к жалованью.
— Конечно, — обиделся Сергей Алексеевич, — вам, райской птахе, легко острить на тему зарплаты, а у меня жена не работает и двое детей.
— У вас действительно есть жена и дети?
— Есть!
— И она вас… любит… ласкает и говорит хорошие слова?
— Ну да. Любит, голубушка. Ласкает, шалунья. И говорит, умница, всякие хорошие слова. И детишки-малолетки у меня — папе на радость. Я их учу ненавидеть евреев. На всякий случай.
— А как же ваша работа?
— Что работа? Моя — почетна и уважаема, как и всякая другая. Да к тому же окружена ореолом таинственности и романтизма. Вы знаете, некий умник говорил, что государство подобно человеческому телу: все его отправления естественны, но не все благоуханны. Мы выполняем функции почек — выводим из общественного организма отравляющие вещества. Это не очень приятная служба, так что мне не позавидуешь.
