Д. Томас - Арарат
Произнеся последние слова, импровизатор опустил руки, крестом лежавшие у него на груди, отвесил краткий поклон публике и поспешил с подмостков. В спину ему ударил шквал рукоплесканий, он вернулся и поклонился еще раз, от пояса; черные его волосы при этом упали, закрывая лицо. Неистовый плеск длился и длился; и он, продолжая отвешивать поклоны и любезно указывать в сторону музыкантов, вдруг радостно улыбнулся, обнажив зубы, ярко блеснувшие над черной его бородой. С последним глубоким поклоном он вновь покинул подмостки; плеск умолк; последовал шум невнятных разговоров, и те, кто стоял ближе к дверям, начали просачиваться в гостиную, где были накрыты столы, чтобы публика могла подкрепиться во время антракта.
Глава V
Я женился и потому не могу придти.
От Луки, 14:20
Стоя в гостиной княгини **, окруженный громко разговаривающими людьми, которые пили чай из зеленых чашек и время от времени пощипывали сласти, Чарский подвергался настоящей осаде: каждый норовил пожать ему руку и поздравить.
– Я не более чем посредник, – возражал он, – но, как бы то ни было, соглашусь: перед нами – дар небывалый.
– Настолько небывалый, – промолвила желтолицая дама, смотревшая Чарскому в затылок на протяжении всего представления, – что, подозреваю, вы не могли не приложить к этому руку! Признайтесь, вы устроили так, чтобы была выбрана ваша тема, а ваш итальянский приятель подготовил ее заранее! А может быть, на самом деле вы написали эти стихи сами и только дали ему их выучить! Вы разыгрываете нас!
Она выкатила на него свои увядшие глаза – обвинительно и жеманно. Чарский, нахмурясь, смотрел на нее сверху вниз. Понимая, что она всего только желает привлечь его внимание, но находя ее слова столь же оскорбительными, как серьезное обвинение в обмане, он холодно ответил:
– Когда бы вы хоть в малейшей мере могли понять эти стихи, вы поняли бы и то, что я никоим образом не мог их сочинить.
В глазах ее вспыхнула тревога, вислая грудь немного приподнялась, а визгливый ее голос задрожал так, словно Чарский собирался ее ударить.
– Чарский, я всего лишь пошутила, – проговорила она грустно и жалобно.
– Рад это слышать, – сказал он.
Чуть помолчав, добавил чуть более сердечным тоном:
– Уверяю вас, это не розыгрыш.
– Тогда это может быть только чудом, – произнес мягкий голос где-то у него за спиной.
Обернувшись, он оказался лицом к лицу с той самой некрасивой девицей, что предложила тему по настоянию своей матери. Чарский улыбнулся, а девушка покраснела и опустила глаза, пробормотав:
– Простите, с моей стороны это дерзко… я вас перебила…
– Нисколько. Я как раз хотел поблагодарить вас за вашу любезную помощь в начале представления. Но кого я имею удовольствие благодарить?
– Катерина Орлова. Но если здесь и можно кого-то благодарить, то только вас. Вы доставили нам этот незабываемый вечер.
Чарский переключил все внимание на некрасивую девицу, повернувшись спиной к взбалмошной экзальтированной даме. Та разочарованно отошла в сторону.
– Вы считаете это чудом? Что ж, в каком-то смысле так оно и есть. Я сам этого не понимаю. Так же, как не понимаю, почему вон у того господина оранжевые волосы…
Он кивнул в сторону престарелого щеголя, графа О**, который беседовал с выцветшей, странной на вид дамой, продававшей билеты у входа.
– Он только что поздравил меня с образцом замечательной поэзии, – доверительно продолжал Чарский, – хотя итальянского он не знает, а если на то пошло, то и во французском очень слаб. Разумеется, русский для него такая же закрытая книга, как итальянский. Это, как вы, вероятно, знаете, один из главных наших литературных цензоров. И конечно же, самый из них разумный. Не чудо ли это, по-вашему?
Бедная девушка молчала, а со щек ее до сих пор не сходил румянец. Чарский, осознав, что она, очевидно, считает его разговор подтруниванием над ней, немедленно перешел на тему о вечернем представлении, спросив ее, не находит ли она его довольно занимательным. Потупленные ее глаза вспыхнули:
– О, это было великолепно!
– Вы одна из немногих присутствующих, кто мог понять стихи импровизатора. Скажите мне искренне, что вы думаете о «Cleopatra е i suoi amanti». Надеюсь, вас это произведение не покоробило, не оскорбило?
Два ярких пятна опять вспыхнули у нее на щеках, и она склонила голову. Затем, поднимая задумчивый взор, она спросила:
– Разве это может кого-нибудь оскорбить?
– Вполне, – сказал он сухо.
– Нет, я не была оскорблена. Того требовала тема… Чудесная тема, – добавила она поспешно.
– Мне бы хотелось узнать, какую тему назначили вы сами, но спрашивать об этом было бы слишком дерзко с моей стороны.
Невзрачная девушка слегка улыбнулась:
– Нет, нисколько. «La famiglia dei Cenci».
– Это была бы неплохая тема, хороший выбор.
Чарский смотрел по сторонам людной комнаты, пытаясь отыскать взглядом величавую красавицу, которая вытянула тему для импровизатора; она была ему незнакома и пробудила в нем интерес. Среди множества лиц ее нигде не было видно, и он продолжил:
– А как вам удалось выучить итальянский?
Взор Чарского время от времени продолжал блуждать по гостиной, меж тем как девушка рассказывала ему о том, что она заболела и ее мать решила повезти ее в Италию в надежде, что тамошний теплый климат будет способствовать выздоровлению. Там она немного изучила итальянский, но далеко не в таком объеме, какой представляется гордой за нее матушке. Они возвращались домой, в Москву, по пути побывав еще и в Германии, но на несколько дней задержались у петербургской родни. Выезжать будут завтра.
– Вы уверены, что пошли на поправку? – спросил он осторожно, понимая теперь, почему так быстро появлялся румянец на бледном ее лице.
Пока она раздумывала над ответом, дворецкий громко объявил, что представление скоро будет продолжено. Дамы и господа устремились к дверям в залу. К девушке направилась ее мать, чтобы к ней присоединиться, а Чарский отошел в сторону.
Когда зала наполнилась, импровизатор вновь взошел на подмостки, поклоном поблагодарил за рукоплескания и спросил у почтенной публики, желает ли она продолжать выбирать темы по жребию из первоначального списка или предложит новые темы. Чарский, догадавшись, что импровизатор предпочел бы свежий список, отчетливым голосом попросил его подтвердить, что допустимо писать темы и по-французски. Импровизатор выразил согласие, после чего публика зашумела, что нужен новый список, и очень многие выказали готовность принять участие в его составлении. Неаполитанец снова обратился к величавой красавице с просьбой оказать ему услугу; та с достоинством кивнула. Он попросил ее вынуть три бумажки из тех двадцати или около того, что были брошены в урну. Он хотел бы попробовать все три, одну за другой. Молодая женщина, на которой было простое сиреневое платье и белые перчатки, вынула из урны три бумажки, развернула их и прочла вслух первую и вторую тему; когда же она дошла до третьей, то по зале, как рябь, пробежал удивленный шепоток, ибо та гласила: «Красавица в сиреневом платье». Едва заметно улыбаясь, без намека на какое-либо смущение, она бросила бумажку обратно в урну.
Чарский, который на самом деле не имел никакого отношения к теме о Клеопатре, но вмешался в дело только из-за смущения бедной девушки, удивился и обрадовался тому, что на сей раз действительно выбрана его тема. Простота помощницы импровизатора тронула его до глубины сердца. Он недоумевал, где такая красавица могла до сих пор скрываться в Петербурге. Он намеревался по окончании представления перехватить ее, прежде чем она уйдет, с тем извинительным предлогом, что желает поблагодарить ее за оказанное ею участие. Пока итальянец декламировал, Чарский то и дело поглядывал на нее. Взгляд ее был устремлен только на импровизатора. Многие из стихов миновали слух Чарского, потерявшись в ее золотых локонах, полных губах, ярких глазах и соблазнительной фигуре.
Право же, думал он, лицо ее немного полновато, есть, в сущности, даже намек на двойной подбородок, но в целом в нем все так соразмерно, что даже этот недостаток кажется достоинством.
К его разочарованию, импровизация итальянца на тему «Красавица в сиреневом платье» не смогла отдать ей должное; стихи были весьма удачны, но им недоставало тех порывов вдохновения, которыми были отмечены его первые опыты. А в ее сторону он даже ни разу не посмотрел. Начинает уставать, подумал Чарский; то же можно было сказать и о публике, утомленной малопонятным языком и жаждущей более фривольных развлечений. В неистовом плеске и выкриках «Браво!», заставивших импровизатора несколько раз возвращаться на подмостки, было столько же искреннего восторга, сколько и облегчения.
Чарский одним из первых пробился к выходу и стоял там, пока в зале почти никого не осталось; но когда последние несколько человек направились к дверям, стало ясно, что он упустил молодую красавицу. Ему пришлось обойтись разговором со словоохотливой долгоносой старухой, которая подсчитывала выручку. К ним подошел и оранжевоволосый государственный цензор. Когда этот щеголь снова стал рассыпаться в поздравлениях, Чарский отвечал ему вполне дружелюбно, ибо, несмотря ни на что, уважал графа, считая его достойным человеком, у которого «сердце на нужном месте».
