Пол Остер - Храм Луны
Стоило мне только сформулировать таким образом свою теорию, и я ощутил, что здравый смысл не может с ней согласиться. Ведь как же не думать о том, что ты голоден, когда ты постоянно голоден? Как заставить свой желудок замолкнуть, если он постоянно взывает к тебе с мольбой о еде? Практически невозможно не замечать такие мольбы. То и дело я уступал им, и стоило мне это сделать, как я тут же осознавал: мои шансы на помощь со стороны автоматически сводятся к нулю. Действительность неумолимо и точно — как математическая формула — доказывала это. Пока я беспокоился о хлебе насущном, мир оборачивался ко мне спиной, и мне ничего не оставалось, как придумывать что-то самому, выкручиваться, перебиваться как придется. Проходило время. День, два, может, даже дня три-четыре, и мало-помалу у меня улетучивались мысли о способах выживания, я был полностью готов принять поражение. И только тогда чудеса возвращались. Они сваливались на меня как гром среди ясного неба. Я не мог предвидеть их появление, и, когда чудо случалось, невозможно было угадать, случится ли еще одно. Таким образом, каждое чудо было как бы последним. А раз оно было последним, меня время отшвыривало назад, все время я должен был начинать борьбу заново.
Значительную часть каждого дня я проводил в поисках еды в парке. Это помогало экономить, а также позволяло мне отодвинуть тот момент, когда пришлось бы выйти в город. Со временем улицы начали страшить меня больше всего прочего, и я готов был почти на все, лишь бы не выходить за ограду парка. Особенно в этом смысле меня выручали выходные. В хорошую погоду толпы людей приходили в парк, и почти каждый из толпы что-нибудь да жевал. Так уж принято в парках: устраивать всевозможные завтраки и перекусы и наедаться вволю. После таких пикников оставалось огромное, достойное аппетитов Гаргантюа количество брошенной еды. Я далеко не сразу примирился с тем, что придется класть в рот куски, к которым прикасались другие рты, но стоило мне раз попробовать, как вокруг меня образовалось море съестного. Корки от пиццы, остатки от хот-догов, недоеденные огромные бутерброды с мясом и помидорами, полупустые банки с содовой — лужайки и пригорки были просто усыпаны всем этим, мусорные баки ломились от еды. Чтобы подавить брезгливость и перевести ситуацию в разряд юмористической, я придумывал для баков смешные прозвища: цилиндрический ресторан, скромные обеды, продуктовые наборы от муниципалитета — какие угодно, лишь бы не называть вещи своими именами. Однажды, когда я рылся в мусорном ящике, ко мне подошел полицейский и спросил, чем я тут занимаюсь. На миг я замялся — меня застали врасплох, — а потом заявил, что студент и работаю по программе статистико-социологических исследований жизни города, изучаю содержание мусорных контейнеров. Чтобы подтвердить свои слова, я пошарил в кармане и достал университетское удостоверение, надеясь, что полицейский не заметит конечного срока — июнь. Он посмотрел на фото, потом на меня, опять на фото, чтобы сравнить, и пожал плечами. «Только не суй голову слишком глубоко, — посоветовал он, — а то застрянешь, если зазеваешься».
Я ни в коем случае не хочу, чтобы вы подумали, будто копаться в объедках мне было приятно. Ничего романтичного в собирании объедков нет, и если в этом была поначалу какая-то острота новизны, то она быстро притупилась. Я припомнил одну некогда прочитанную книгу — «Лазарильо из Тормеса», где изголодавшийся идальго постоянно ходит с зубочисткой во рту, будто он только что хорошо поел. Я стал использовать эту туфту с зубочисткой, благо их можно было захватить пригоршню в дешевенькой столовке, куда я иногда ходил на чашечку кофе. Их можно было не только пожевать и погрызть в долгих перерывах между едой, но еще, как я полагал, зубочистка придавала мне жизнерадостный вид, с ней я был ну просто воплощением довольства и благополучия. Не бог весть какая хитрость, но я использовал все мало-мальски правдоподобные уловки, чтобы свободно и непринужденно подходить к бакам. Особенно трудно это было делать, чувствуя на себе чьи-нибудь взгляды, и я всегда старался действовать как можно незаметнее. Если все же голод побеждал мою осмотрительность, то только потому, что он был действительно слишком силен. Несколько раз я слышал, как люди смеялись надо мной, а раза два видел, как дети показывали не меня пальцами и теребили своих мам, дескать, посмотри, какой глупый дядя — ест огрызки. Такое нельзя забыть, сколько бы времени ни прошло с тех пор. Я силился сдерживать злость, но, помню, однажды я так грозно зарычал на мальчонку, что тот разревелся.
И все-таки в целом мне удавалось принимать такое унижение как неотъемлемую часть моей жизни в парке. Когда я был в приподнятом настроении, то даже ухитрялся воспринимать все свои напасти как искушения духа, как препятствия на пути к моему предназначению, как испытание веры в себя. Учась все преодолевать, я постепенно поднимусь на более высокую степень сознания. Когда же мое состояние духа не было столь радужным, я валил все на политику, пытаясь оправдать свое положение нежеланием вписываться в американский образ жизни. Ты воплощение протеста, говорил я себе, неисправная деталь в американской государственной машине, которая дает сбой по твоей вине. Посетители парка смотрели на меня кто с упреком, кто с возмущением, кто с жалостью. А я существовал как наглядное доказательство провала американской политической системы, доказательство того, что самодовольная, заевшаяся страна изобилия стала наконец давать трещины.
Примерно такие мысли занимали меня в часы бодрствования. Я всегда обостренно реагировал на окружающее, и как только что-нибудь происходило, мой ум отзывался на это взрывом противоречивых эмоций. Голова разрывалась от непрерывного выстраивания каких-то нереальных теорий, я с кем-то спорил, мне возражали, я вел сложные внутренние диалоги. Уже позже, когда Циммер и Китти меня отыскали, они все время спрашивали, как это я умудрился столько дней ничего не делать. Неужели мне не было скучно? Неужели не меня не нападала тоска? Вопросы правомерные, конечно, но мне на самом деле ничуть не было скучно. Там, в парке, у меня случались самые разные настроения, но от безделья я не маялся. Когда я освобождался от материальных забот (поисков места для ночевки и пищи для ублажения своего желудка), у меня постоянно была масса других дел.
Утром обычно удавалось разыскать в каком-нибудь баке газету, и следующий час я штудировал ее, чтобы не отстать от событий в мире. Война, естественно, продолжалась, но происходило и другое, тоже важное: Чаппакуидик, дело «чикагской восьмерки», дело «Черных пантер», еще одна высадка на Луну, успехи «Метс». С особым вниманием я следил за сенсационным провалом «Кабз», изумляясь тому, как резко сдала моя любимая команда. Трудно было не провести параллель между их низвержением и моим собственным падением, но мне почему-то это не приходило в голову. Если уж говорить начистоту, я радовался как раз удаче «Метс». Их взлет занимал меня куда больше, чем падение «Кабз». Глядя на их внезапный, невероятный рывок к вершине с самого дна, я утверждался в мысли, что в этом мире возможно все. И мысль эта была утешительна. Случай больше не был тайным демиургом, господствующим во Вселенной, потому что дно стало вершиной, последние — первыми, конец — началом. Гераклит, утверждая, что куча сора, рассыпанная наудачу, может дать нечто прекрасное, имел в виду простейшую из истин: существующее не вечно, единственное, что вечно, — это перемены.
Изучив новости дня, я обычно отправлялся прогуляться по парку, отыскивая места, куда еще не заходил. Мне нравился этот парадоксальный мир — природы, созданной руками человека. Это была, так сказать, природа усовершенствованная, с таким разнообразием видов и ландшафтов, какое редко встретишь в естественных условиях на таком мельком клочке земли. Здесь были холмы и поляны, каменистые склоны и зеленые заросли, ровные лужайки и целые лабиринты пещер. Я любил бродить среди всего этого многообразия: оно позволяло мне воображать, что я совершаю далекие путешествия, оставаясь при том в пределах парка — своего собственного маленького мирка. Само собой, здесь был и зверинец, в самом конце парка, и пруд, где катались на прогулочных лодочках, взятых напрокат, и бассейн, и детские площадки. Очень часто я просто наблюдал за людьми, за их жестами и походкой, и сочинял о них истории, причем правдоподобие историй меня абсолютно не волновало. Зачастую, когда в голове становилось особенно пусто, я развлекался скучными и утомительными играми: к примеру, считал, сколько людей прошло по какому-то месту, отмечал, каких животных они напоминали: свиней или лошадей, грызунов или птиц, улиток, сумчатых, кошек. Порою я записывал свои наблюдения в блокнот, но по большей части меня не тянуло писать: я не хотел отвлекаться от окружающего мира. Я считал, что всю свою предыдущую жизнь прожил среди слов, а если в моем настоящем и можно отыскать для меня какой-то смысл, то только пытаясь прожить это настоящее как можно полнее, отстраняясь от всего, кроме происходящего со мной сегодня и сейчас, кроме того, что соприкасается со мной, что осязаемо и ощутимо.
