Том Роббинс - Свирепые калеки
На корме рядом с Инти хранили несколько канистр с бензином; близость к ним, похоже, никак не отражалась на привычке капитана курить уродливые, скатанные вручную сигареты – одну за другой. На носу, где обосновалась команда, валялись несколько мачете, рыболовная снасть, банка пальмового масла, жаровня из пустых жестянок, пара горшков (закопченных так, что хоть сейчас – на кулинарное «минстрел-шоу»[34]) и плетеные корзины с запасом кукурузы, бобов и бананов. Там же притулились три бутылки с писко, и, переводя взгляд с выпивки на Инти и обратно, Свиттерс почувствовал, что его душевный небосвод омрачило темное облако тревоги. Точно так же настораживала его одна из продовольственных корзин, которая раскачивалась и подпрыгивала на месте. Свиттерс от души надеялся, что ничего более прыткого, нежели курица-другая, в ней не содержится.
Под навесом, затеняющим картонный шезлонг, помещался багаж Свиттерса: гигантский складной саквояж для одежды, чемодан крокодиловой кожи, компьютер и необычная клетка с Моряком. А также рулон противомоскитной сетки, в котором, к вящему своему ужасу, Свиттерс различал дыры настолько здоровенные, что через них с легкостью прошествует москитка-примадонна, звезда мировой величины, и большая часть ее свиты.
Когда спустя час после отплытия один из мальчиков открыл крышку раскачивающейся корзинки и явил взгляду детеныша оцелота, Свиттерс на мгновение позабыл о своих тревогах и неохотно позволил себе улыбнуться.
Если не считать рокота подвесного мотора, что тащил «Деву» вверх по реке со скоростью примерно шесть узлов в час против вялого в это время года течения, тишину на реке не нарушало ни звука, так что, когда из живота Свиттерса донеслось громкое, протяжное, умоляющее урчание, все, кто был на борту, включая оцелотенка и попугая, склонили головы набок и прислушались.
– Звонок на ленч, – с надеждой возвестил Свиттерс. И – без малейшего эффекта.
Он демонстративно похлопал себя по животу.
– Comida?[35] – предположил он лаконично, воздерживаясь от плеонастического многословия.
Ответа опять не последовало.
Прикинув на глаз положение солнца, Свиттерс решил, что времени – одиннадцать часов утра, и выполненные по индивидуальному заказу часы подтвердили эту версию. То есть плывут они вот уже шесть часов без единого перерыва на кофе. Неудивительно, что его толстая кишка самозабвенно распевает арии из третьеразрядных слезливых опер. Однако, по всей видимости, у индейцев было твердое правило не обедать до полудня, и Свиттерс, крайне чувствительный к ярлыку мягкотелого, изнеженного янки, решил не нарушать местных обычаев. Он сглотнул слюну и принялся ждать.
В смысле развлечений ландшафт мог предложить немного. Вдоль восточного берега (рассмотреть далекий западный было трудновато) джунгли давным-давно расчистили, освобождая место для скотоводческих ферм. Увы, лесная, высоложенная дождями почва не могла питать травяной покров дольше года-двух. Когда пастбища истощались, скотоводы расчищали новый участок джунглей и перебирались дальше, оставляя не оправдавшие себя луга жариться под тропическим солнцем; почва отвердевала и превращалась в пустошь настолько безжизненную и безобразную, что Т.С. Элиот непременно вдохновился бы начать все сначала и, чего доброго, пристыдил бы любителей повторять «Да здравствует народ!», заставив пересмотреть свой лозунг, – хотя события в Боснии, Руанде и Беверли-Хиллз[36] не слишком-то умерили энтузиазм сих подвижников относительно рода человеческого. Он непременно опишет эту сцену Сюзи в следующий же раз, как она попросит прокатить ее в «Макдоналдс» (Аррргх! Ни о Сюзи, ни о «Макдоналдсе» – к слову сказать, оба раза он отдал предпочтение рыбному сандвичу – в настоящий момент Свиттерсу вспоминать не хотелось.)
То и дело они проплывали действующую ферму: несколько акров пастбища «короткого срока пользования», испещренного живой говядиной, наспех сооруженная асиенда, и где-нибудь в стороне жмутся друг к другу крытые соломой хижины индейцев-рабочих. Каково это – жить в таком месте?
Неужто для кого-то это – «дом»? «Бездомный» и «бесприютный» – не всегда синонимы. Так, например, Свиттерс нечасто употреблял слово «дом» по отношению к квартире в северной Виргинии, где он хранил в стенном шкафу свои бесчисленные костюмы (единственная дорогостоящая прихоть), а в гардеробе – богатый запас футболок (ни единого рекламного слога ни на одной из них), что более чем понятно, учитывая, как редко он там ночевал или обедал. ЦРУ наняло его в качестве аналитика, приковав к письменному столу в Лэнгли, но, просмотрев видеозаписи матчей по регби с его участием, начальство исполнило заветное желание Свиттерса – позволило ему с головой нырнуть в жизнь, полную опасностей и приключений: три года в Кувейте, в ходе которых он под чужим именем то и дело совершал вылазки в Ирак и заработал награду за деяние великой доблести, каковое поклялся вовеки не разглашать; пять лет в Бангкоке – за это время его внерабочие развлечения – куда там клубу К.О.З.Н.И.! – так допекли посла США, что дипломатический представитель сумел добиться его перевода; два года скитаний по миру в той роли, что контора называла «специальный уполномоченный по улаживанию конфликтов».
Кочевая жизнь имеет свои недостатки, зато сводит к минимуму техническое обслуживание – и Свиттерс первым радостно это признавал. При мысли о том, что ему не нужно выстригать ни единой травинки газона, не нужно латать ни единого кирпичика во дворе; при мысли о том, что никогда улыбчивый незнакомец не пытался впарить ему вторые оконные рамы, или алюминиевую обшивку, или подписку на журнал «Уотчтауэр»; при мысли о том, сколько заседаний домового правления он благополучно избежал (тем самым спасая свои бедные мозги от лавины словесной жвачки), – что ему оставалось, как не радоваться? А тем временем появился новый повод для ликования – осознание того, что солнце, надо думать, стоит прямо над головой, поскольку ни единого фрагмента его алюминиевой обшивки не маячило за обтрепанным краем навеса. В самом деле, стрелки Свиттерсовых часов сошлись в верхней части циферблата на полуденное краткое свидание (большая стрелка шовинистически накрывала маленькую, как в дамских часиках).
– Полдень! – воскликнул Свиттерс на случай, если остальные вдруг не заметили. Потом указал на солнце. Потом указал на «кладовую». – Кто здесь шеф-повар? Где поварята? Где кондитер? – Он скользнул взглядом потрем бутылям с писко. – Про карту вин уж и не спрашиваю.
Ни на носу, ни на корме никто не откликнулся – никакого шевеления. Свиттерс встал, привлекая внимание публики.
– Ленч, – проговорил он ровным, вдумчивым голосом, без тени враждебности. – Так говорят в моей стране. Л-Е-Н-Ч. Обожаю ленч. По правде сказать, я страстный поборник ленча. Свобода или ленч – вот мой девиз. Завтрак бывает слишком рано, ужин порой мешает планам на вечер, но ленч – самое оно.
Свиттерс слегка возвысил голос.
– Требую ленча на ежедневной основе. Я застрахован против ленченедостачи в «Синем Кресте», «Синем Щите» и «Синем Сыре». Привереда? О нет! Только не этот ленче-поклонник! Ем и вилкой, ем и ложкой, что дадут, доем до крошки! Обычно от плоти убиенных животных я воздерживаюсь. От плоти неубиенных животных – тоже. Скотоложство в мой красочный репертуар не входит, хотя вас это на самом деле никоим боком не касается. Но в плане диеты, ребята, мне скрывать нечего, а на данный момент я бы охотно сглодал и переварил «Спам»[37] на палочке, только предложи. Об одном прошу – подать хоть что-нибудь и немедленно. Обделенный полуденной трапезой, я делаюсь сварлив и раздражителен.
В его манеру изъясняться вкралась толика театральности, и он прибавил громкости на децибел-другой.
– Для растущего организма сытный ленч просто необходим. Кроме того, ленч – многоликое удовольствие. Не сделкой единой жив человек. Краса там, где ленч, и правда – там, где ленч. О, рубенсовская роскошь шоколадного пудинга, утопающего в сливках! Сама истина заключена в брехтовском афоризме: «Сначала дайте нам пожрать немного».[38] Намажем масло на хлеб, ребятки! Вылущим неуловимый горошек! А ну налетай! Ленч – оправдание любого утра и утешение худших вечеров. Присоединяюсь! Охотно присоединяюсь!
Инти и мальчишки глядели на него во все глаза, это уж как водится, однако скорее равнодушно, нежели с любопытством или восхищением. Лицо Инти, в частности, казалось покрытым гладкой сахарной глазурью бесстрастности, что повсеместно, хотя и ошибочно считается свойством определенных этнических типов. Глубоко удрученный тем, что все его красноречие не вызвало желаемого всплеска кулинарной активности, Свиттерс вновь уселся и поджелудочное урчание принялся размышлять.
Возможно, дело в листьях коки. Говорят, будто на одной лишь порции такой жвачки перуанский индеец пыхтит с рассвета до заката – и в процессе вовсе теряет аппетит к ленчу. Вот еще одна причина избегать кокаинового дерева. За последние несколько дней один ленч он уже пропустил – из-за ХТС. Кока столь же губительна для обеда, как ночные телепрограммы – для секса. Свиттерс уже собирался сообщить об этом – просто так, в пространство! – как вдруг приметил гроздь мини-бананов, торчащую из-под рулона потрепанной москитной сетки, что лежала рядом с запасом продовольствия. Эврика!
