Пауль Низон - Год любви
Если сразу по прибытии город был охвачен призрачным движением, то теперь, в беспощадном полуденном свете, он точно вымер. Казалось, кроме богаделен, тюрем да крепостей, здесь ничего больше нет, разве только кулисы оцепенелых деревьев. Он вернулся в номер, бросился на койку и мгновенно уснул.
Проснулся весь в поту и будто оглушенный. Даже не понял сначала, где находится. Умылся, переоделся и опять вышел в город. А поскольку проголодался — имел цель. На улицах царило оживление, ветерок дышал ему в лицо запахами цветов, моря, таверн, кухонь и еще чего-то таинственного, вроде как моряцкого.
Ему боязно было войти в какой-нибудь из ярко освещенных ресторанов, и он зашагал дальше, а когда уличное освещение стало потусклее и дома пониже, зашел в погребок, где большинство столиков пустовало. Во время еды он чувствовал себя весьма неуютно, ведь сидевшие поодаль картежники глазели на него и строили предположения насчет его персоны. На улице он облегченно перевел дух, бесцельно побрел дальше и внезапно очутился у моря. Море шумело, рокотало, и ему казалось, будто в такт с водою и с его дыханием земля под ногами поднимается и опускается. Он словно бы различал над водой мерцающие огни, только не знал, что там вдали — обман зрения, фата-моргана или вправду Мессина, и был до странности свободен. Стоял на самом краю Европы, прямо напротив Африки.
Он пошел вдоль берега, выбрался на шикарную, обсаженную пальмами улицу, видимо популярное место прогулок, и она неожиданно вывела его в окрестности вокзала. Он заплутал, не нашел выхода, очутился вдруг у высокой решетки, потом у решетчатых ворот, причем запертых на замок, и двинулся вдоль ограды, высматривая прохожих, которые могли бы его вызволить. К решетке приблизилась какая-то фигурка в темном, и он попробовал привлечь ее внимание.
Незнакомка сделала ему знак идти за нею вдоль решетки и через боковую калитку вывела на волю. По черной накидке он было решил, что это старуха, но теперь, шагая рядом, разглядел, что в старушечьих шалях прячется девушка, почти ребенок. И неизвестно почему подумал: горбунья. Он вздрогнул, когда она взяла его под руку, а под фонарем недвусмысленным жестом, положив щеку на руку, предложила постельные услуги. Он кивнул, покорно пошел с нею, потом вдруг струсил и высвободился. Разочарование, отразившееся на худеньком лице, было так велико, что он сконфуженно полез в карман и отдал ей все мелкие деньги, что там нашлись. Поспешно расставшись с девушкой, он отыскал свою гостиницу и поднялся в номер.
Взбудораженный, он вообще не чувствовал усталости. По коридору без конца сновали постояльцы, и в этой суете за дверью ему чудилось что-то заговорщицкое. Он отправился искать уборную, миновал несколько дверей. Внезапно одна приоткрылась. В освещенной щели стояла сильно накрашенная женщина; прислонясь бедром к косяку, она поднесла к губам длинный мундштук с сигаретой и из-под полуопущенных век посмотрела на него, лениво и вызывающе. Когда он остановился, она открыла дверь пошире и посторонилась, как бы приглашая зайти.
Он шагнул в комнату, обставленную так же убого, как и его собственная, но пропитанную крепким запахом пудры и плоти, женской плоти. Все у этой женщины было пышным: и тело, которое халат или шлафрок скорее обнажал, чем скрывал, и распущенные волосы, похожие на дремучую волнистую гриву. И голос тоже полный, звучный, суливший блаженство.
Она завела легкий, непринужденный разговор, жестом предложила сесть рядом, и он сел на кровать, зачарованный этим голосом, охваченный блаженной истомой. Словно забавляясь, она расстегнула его рубашку, а потом он лежал подле нее, жадно ощупывал это женское тело, плоть бедер и ляжек, могучие пышные ягодицы. Зарывался в мягкий живот, в груди, в бархатистость кожи и не мог насытиться, точно обезумел, потому что хотел разом быть всюду, завладеть шеей, и плечами, и ртом, и животом, и ягодицами. Войдя в нее, он почувствовал, что плачет от безмерности, головокружения и счастья. А потом лежал с мокрыми от слез глазами, смотрел в женское лицо, которое теперь только и увидел и в котором прочел какую-то мягкую растроганность.
Впервые он по-настоящему был с женщиной и, вернувшись к себе, не мог отделаться от мысли, что мощное женское тело, которое он обнимал, стискивал и «имел», принадлежало совершенно чужому человеку. Удивленными, широко распахнутыми глазами он восторженно смотрел в никуда, долго лежал без сна.
Всего лишь несколько дней он оставался в этом калабрийском городе, который казался ему недоступным, даже нереальным. Решая, как быть — отправиться в заморские края или вдоль побережья назад, — он выбрал второй путь и купил билет до Неаполя.
Ночью, один в купе, он сидел, водрузив ноги на подоконник, и с удовольствием следил, как в квадрате окна мелькают пейзажи, а он их не касается, не ступает в них ногой, только проезжает мимо. И готов щедро раздаривать.
В Неаполе он ненароком столкнулся с земляком, тот владел усадьбой на Искье и предложил ему пожить там в пустующем доме, за которым присматривала чета стариков. На пароходе он добрался до острова и прямо у гавани разыскал дом с башенкой, этакий замок. Для него уже приготовили комнату в башне, квадратное помещение с окнами на все четыре стороны — ночами по этой башенной келье через равные промежутки времени пробегал косой луч маяка. Остров оказался невелик — за один день обойдешь. Был здесь засаженный виноградниками холм со старинным монастырем на вершине, а вдобавок пещеры, где по-домашнему, с мебелью, святыми образами и развешенным на веревках бельем, обосновались целые семьи; вообще остров походил на большой плодоносный сад, где все произрастало само собою.
Какая красота — высокие арки акведуков над складками островного рельефа и множество древних стен среди зелени. Но больше всего он любил здешние вечера, когда козий пастух со своим маленьким стадом подходил к женщинам, что стояли возле домов, и доил в подставленные кринки надлежащую меру молока; когда в медленно угасающем свете земля отдавала все свои ароматы и ветерок доносил дым костров и кухонь, который смешивался с запахом тинистой воды. На стоящих у берега баркасах готовили ужин, а через пустынную площадь, стуча деревяшкой по мостовой, ковылял одноногий старик. Вспыхивал огонь маяка, призрачно скользил сквозь сумерки, и разноцветные фасады домов вокруг площади мало-помалу блекли, а море рокотало все громче.
Через месяц он прямо с острова поехал на родину, не осмотрев никаких итальянских достопримечательностей, не увидев и не пережив вообще ничего знаменательного.
Погода на родине дышала близкой весной, и оттого ему не хотелось снова идти на стройку, где пришлось бы долгими днями тянуть лямку, как в трудовом лагере. Он нашел временную работу в библиотеке некой фирмы, заполнял там каталожные карточки, освобождал и вновь загружал стеллажи, правда без присмотра. Начальство им не интересовалось, и в библиотечные помещения редко кто заглядывал. Часами он наугад перелистывал то одну, то другую книгу, порой читал, а иногда и спал, положив голову на руки.
Ему нравилось свободно курсировать между рабочим столиком, стеллажами и подсобкой с множеством книг, громоздящихся на полу. Во время таких инспекционных обходов он от нечего делать любил прикинуть себе норму «выработки» на день или на полдня. Пыль и беспорядок подсобки ему тоже нравились — по контрасту с аккуратностью картотеки и очевидной систематичностью вновь создаваемых стеллажей. Равно как и чередование физической нагрузки и писанины.
На первых порах он почти не контактировал с сотрудниками фирмы и с конторщиками, только в начале и в конце рабочего дня, то бишь когда они из частных лиц превращались в служащих, и наоборот. Эти мгновения перехода интриговали его.
Взять, к примеру, секретаршу, мимо которой он неизменно проходил каждое утро. И всегда видел ее за пишущей машинкой или за телефоном, видел остренькое очкастое личико, склоненное над машинкой, либо слышал вежливо сдержанный, тусклый, чуть ли не аскетический телефонный голос — она отвечала, соединяла, давала стереотипные справки.
Он всегда небрежно отождествлял ее с этими немногими качествами и поступками, пока вдруг в один прекрасный день не разглядел красивые густые волосы и очаровательно пухленькую фигурку, которая, надевая пальто, кокетливо вертелась перед зеркалом. Осознав, что тусклость ее конторской ипостаси была маской, предназначенной для конторы, он испугался, ведь до сих пор даже не предполагал, что у нее есть тело и частная жизнь, а уж тем паче жизнь любовная, С жадным интересом он смотрел, как она крадущейся походкой шагает к остановке трамвая и ждет там в толпе, еще не старая, вполне привлекательная женщина, теперь уже не конторщица, и думает она, вероятно, о предстоящем вечере, о котором он понятия не имеет.
Сам он тоже всегда радовался вечернему освобождению, уже потому, что вечера у него были совершенно ничем не заняты, а стало быть, многое обещали. Жил он теперь не дома, а в мансарде, знакомых и друзей гимназических времен совсем потерял из виду. Жил в новом, ничейном краю, в прямо-таки мучительном ожидании грядущего.
