Елена Блонди - Инга. Мир
— Гордей?
— У?
— А я можно тебя… ну… сфото… — не сумела выговорить и засмеялась.
— Чего ж. Да. Завтра, как солнце будет. Или щас прям надо?
Она замотала головой и подняла руку, что-то там ею показав. Это было проще, чем говорить.
Старик снова сел, налил себе еще вина и выпил, разглядывая Ингу острыми небольшими глазами.
— А мужа чего не взяла? Или плохо живете?
— Я? А… да, я… А нету!
— Угу.
Он повертел на столе кружку. Инга вяло подумала, какой чай. Может, еще выпить. Или не надо уже.
— Не надо уже, — кивнул Гордей, и стал пытать дальше, — а чего горюешь? Этот царь блох тебе кто?
— Кто? — она расхохоталась, и Кузька тут же подскочил, готовно виляя хвостом.
— Ой. Ох-х. Повелитель мух который? Петр? Мне было, шестнадцать. влюблена была. У-у-у… Гордей, знаешь, как здорово, я была влюблена. Совсем же девчонка.
— Жалеешь теперя?
Она покачала головой и положила руку на косматую Кузькину башку. Вдруг стало как-то весело и смешно, над собой смешно. И как же славно, что сидит Гордей и хоть смотрит так, слишком уж пристально, но все равно.
— Нет. Это счастье. Я была… горячая такая. Это же я была. Понимаешь? Не в книжке. Нигде. Просто — я. А любить, не, я его не люблю. Это, наверное, кризис. Женский. Была девочка, а пора уже, потому что возраст. Ну, плевать. Просто — все хорошо.
— Угу.
Она вскинула голову и стукнулась затылком. Засмеялась.
— Вы чего так глядите?
— Мы?
— Гордей, ты смотришь, мне неловко. Чего так вот?
Старик помолчал, потом оглянулся на шипение чайника. Протянул руку, выключил газ. И встал, вырастая из-за дощатого стола высоченной колонной, увенчанной старой головой в седых космах.
— Ну его, чай тот. Иди спать, Инга, — и вдруг добавил, не отводя пристального взгляда, — девочка…
Протянул ей руку. Инга подала свою, поднимаясь и покачиваясь. Все же странный он дед. Может, решил поухаживать? Живет тут, на песке, кругом каждое лето полуголые тетеньки. А она тут распелась, про свои кризисы и влюбленности. Да еще: мужа нет, мужа нет.
— Но я спать, — уточнила, выбираясь из-за стола и цепляясь ногами за деревянные ножки. Гордей кивнул, таща ее по тропинке. Поставил перед темнеющей будкой, сунул в руку что-то прохладное. Доложил, как днем:
— Клозет. Фонарик не утопи, новый.
И скрылся в ночном сумраке.
Выйдя из культурного огородного клозета, Инга постояла, раздумывая, идти ли умыться. Но стало ужасно лень и так хочется спать…
И, повесив фонарик на ручку двери, ощупью побрела в дальний угол за деревца. На четвереньках вползла в палатку, упала ничком, прижимаясь щекой к спальнику, кинутому поверх выданных Гордеем одеял. Дергая ногами, забралась внутрь целиком. Почти сразу заснула, на боку, подогнув коленки к груди и почему-то улыбаясь.
Танцующая избранная ей снилась, будто на склеенном куске пленки, повторялись и повторялись изящные движения стройных ног и изгибистых тонких рук, луна роняла светлые блики на копну вьющихся волос. И падало снова и снова в темную воду белое кисейное покрывало. Фаранж. Девушка, волосы, грудь, бедра. Фаранж. Петр. И группа неподвижных мужчин. Мужчин.
Сон останавливался, пережидая далекие ненастоящие голоса:
— Точно спит? А ты ее накормил хоть?
— Та спит, не тарахти.
— Хватит орать уже.
— Я не орю. Ору то есть. Димк…
— Ша, браты. Завтра…
— Я свет гашу?
— Где мобила? Колян? Ты куда…
— А ничо так эта, стриженая. Я ее с собой беру, завтра.
— Так. Все. Васек, гаси уже.
Избранная поворачивалась, откидывала голову так, что волосы закрывали всю спину, падая на маленькую светлую попу. И луна входила в огромные глаза. Оставалась там.
7
К утру Инге приснился Вивин ментоловый карандашик и, просыпаясь, она разлепила глаза на яркую, просвеченную жарким солнцем синеву шелковой стенки. Застонала, хватаясь за висок и ворочая в пересохшем рту сухой язык.
Голова болела так сильно, что она испугалась — не добежит до клозета, проворонит. Села, скользя головой по шелку.
Хорошая штука палатка, но вылезать из нее, все равно что откидывать одеяло, лежа в стоящей на площади кровати. На люди — сонная и неумытая, под ярким насмешливым солнцем. А — надо.
Но в просторном огороде было пусто. И около дома стояла тишина.
Из клозета Инга пошла сразу к крану, прислушиваясь и оглядываясь. С пляжа доносился привычный летний шум, далекий. У дощатой будки гремел Кузька, добывая что-то из перевернутой мятой миски. Увидел бредущую Ингу и залаял, мотая хвостом.
На лай из-за угла вышел Гордей, отобрал выданное вчера полотенце, которым Инга вытирала лицо, бросил его на веревку.
— Мне бы попить, — попросила, облизывая губы. Села на вчерашнюю лавку, с раскаянием и дрожью вспоминая вкусное терновое вино.
— Уху сделал, — доложил Гордей и подвинул к ней кружку, исходящую ароматами рыбы и лаврушки, — пей, чего кривишься. Все счас пройдет.
Инга с надеждой хлебнула, обжигаясь. Горячий тонкий бульон протек в желудок и вдруг все там успокоил. Благодарно моргая, выпила всю кружку, откинулась, вытирая испарину со щек и лба.
— Фу. Доброе утро, Гордей.
— Доброе.
Дед медленно ходил по двору, таская какие-то поплавки на веревке, нагибался, раскидывая по забору сырую сеть.
— А где? — снова спохватилась Инга, оглядывая двор.
— Та купаться ушли. Твой сказал — мама увидит. Ну, он такой, да. Шебутной пацан.
После кружки горячей ухи и не по порядку следом выпитого кофе голова болеть перестала. И вообще все стало хорошо и на свои места. Инга сидела, рассматривая рыбацкий хлам, разбросанный по залитому солнцем двору, ей было хорошо и не хотелось никуда торопиться. Вообще ничего не хотелось, а так вот — сидеть и сидеть. А Гордей пусть ходит.
— Надо, наверное, еду там какую? — не вставая, устроилась удобнее, кладя руки на дощатую столешницу.
— Не, — утешил старик, — шастать будут до вечера, скупляться в городе, жратвы да лимонадов всяких. А вечером снова пойдут на реактор. Хотели ж уехать, машины вон две, там у них музыка всякая и кино. Но видно, девок не нашли еще себе. Так что вечером доищут.
Инга задумалась. Она надеялась, что мальчики уже сегодня поедут дальше, пляж огромный, места всем хватит. Планировала с утра с Олегой поговорить, что вот, ни к чему ругаться с теми, кто отдыхает по-другому. У вас машины, два раздолбанных жигуленка. Езжайте и, правда, подальше, за сосновые посадки, и через километр или два ставьте свои продвинутые экраны и колонки. С другой стороны она понимает: четверо парней, Олега с Димкой и их местные друзья — Колян и Васечка, чего им на диком песке вчетвером делать. Наверняка думали, затумкает музыка, засверкают огни, подтянется народ, танцевать и бегать купаться, чтоб снова танцевать. У них вон на старом багажнике даже сложенные столики с раскладными табуретками приторочены. Так что, пока не наприглашают с собой девчонок да последователей (она фыркнула, вспомнив ночное действо под соснами), никуда не уедут. А может, фиг с ним, с Петром. Он, судя по всему, неимоверно занят, со своими беспамятными женщинами и танцующей избранной. А танцевала та прекрасно. И совсем молодая, девочка совсем.
Мысль вытаскивала следом другую, в том порядке, в каком они являлись Инге ночью, под кружку пахнущего степью вина. И она, вымыв посуду, ушла в дом, вытащила из рюкзака старый фотоаппарат.
Во дворе вопросительно посмотрела на Гордея, и тот кивнул, подтягивая свои смешные трусы. На них Инга все еще старалась не смотреть, вот же нудист-натурист, интересно, он себя в зеркале в полный рост давно видел? Знает ли, что, гм, размер его достоинств трусы никак не скрывают, настолько ситчик поредел от стирок и солнца…
Но для съемки это было отлично. И поняв, что Гордей позировать не станет и вообще не обращает внимания, как она ходит следом, отпихивая ногой изнемогающего от любви Кузьку, она и ходила. Снимала, как он щупает сеть, пропуская коричневые пальцы в дыру. Как садится низать на веревку соленые рыбьи тушки. Починяет прозрачный короб из хамсароса, вешает его под навесом, а вокруг вьются обманутые мухи, пытаясь пробраться к рыбе внутри.
Солнце светило сильно, резко, кладя на светлое нестерпимые блики, а тени делая совершенно черными. Инга хмурилась, но постепенно нашла верное, и перестала пытаться увидеть, чтоб показать. А стала просто удивляться и восхищаться именно чернотой теней, именно слепыми яростными плоскостями света.
И завершая съемку, кивнула ощущению покоя, что поднималось внутри. Она что-то сделала и сделала правильно. И это прекрасно.
Переодевшись, ушла на пляж, снова забрав свое Гордеево полотенце. А он встал у проволочного забора, взявшись за выгоревший бетонный столбик. Пристально глядел, как идет, размахивая рукой, и останавливается, присаживаясь на корточки — снять торчащую из песка сиреневую ветку кермека. Когда фигурку в цветном легком сарафанчике съело сверкание воды, Гордей гмыкнул, нещадно продрал пятерней седые волосы, сел на Ингино место, вольно кидая жилистые ноги под стол и рассеянно гладя Кузьку по косматой пыльной голове. Что-то обдумав, обратился к нему:
