Герман Садулаев - Одна ласточка еще не делает весны
Каждую неделю — несколько таких дел. И это только один район только одного города. Кто вел статистику, сколько их, ненужных жертв, мертвых солдат далекой войны, по всей России? В Америке, там кто-то вел статистику, подсчитали, что число самоубийств бывших военнослужащих, прошедших через Вьетнам, в два раза превысило боевые потери американских войск во время вьетнамской авантюры.
И это — самые лучшие из солдат. Те, чье сердце не очерствело, кто видел во снах кровавых мальчиков. Но есть и другие. Те, кто ехал за “боевыми”, ехал добровольно безнаказанно убивать и грабить, знающие сладкий вкус чужой крови. И они тоже вернулись. Понимаете, они тоже вернулись.
Женщины в Самашках говорили журналистам: как русские не могут понять, что эти чудовища, зверски убивавшие наших детей, вернутся домой, они уже не люди, они нелюди, они не смогут жить иначе, они будут убивать и там, в этом теперь для них смысл и вкус жизни.
Я не хочу больше об этом писать. У нас у всех есть дети. Я не доверяю этим словам, которые подозрительно легко складываются в предложения, сами по себе, строка за строкой. Этой крови, которая вытекает, этим внутренностям, которые вываливаются из меня, как после взрыва вакуумной бомбы, по ним можно предсказывать будущее, если вы умеете. Я пишу о прошлом — оно становится настоящим, я пишу о будущем — оно становится прошлым. У меня растет маленькая дочь, она ходит в школу, она каждый день выходит на улицу, на улицу, где... Лучше я вообще не буду об этом писать!
54Я хочу написать о другом. О том, что помню. О своем детстве в зеленой долине у Черных и синих гор, об играх, сверстниках, любимых домашних животных. О собаках, например. Да, о собаках.
Здесь, в большом городе, люди держат собак в квартирах. Иногда маленьких, комнатных собачек, размером не больше кошки. Иногда здоровых и агрессивных псов. Держат в узком, замкнутом пространстве городской квартиры. Как эти люди не боятся? Не всегда знаешь, что на уме у другого человека; как же мы можем знать, что на уме у большого хищного животного, и засыпать с ним под одной крышей? “Псы войны” — так называется одна песня у Pink Floyd. Псы войны, они всегда живут с нами.
Нет, в селе псов не пускают в дом. Для них есть просторный двор, они могут взять “отгул” на своей цепной работе и погонять по улице. У нас во дворе всегда жила одна или две собаки. Конечно, я их любил. Сейчас трудно представить себе, но я чуть ли не целовался с этими пахнущими как положено, псиной, зубастыми существами. А они были терпимы к детям: даже если я запрягал вовсе не ездовую по своему происхождению овчарку в сани и катался так по улице.
У нас был Рем, дворянин, и овчарка, Мухтар. Этих я помню. Потом Рем погиб под колесами грузовика, Мухтара мы подарили кому-то. И однажды папа привез двух щенков коричнево-рыжего окраса. Чтобы собаки выросли злыми, им дали имена — Пуштун и Коба. Через несколько месяцев щенки заболели собачьей чумой. Они ничего не ели, изрыгали из себя мутно-зеленую жижу, безнадежно бродили, исхудавшие, шатаясь, по двору или лежали у стены гаража.
Один из них вскоре умер. Это был Коба. Я чувствовал себя лично виновным в его смерти. В том, что силы моего желания, сосредоточенности моей медитации не хватило для того, чтобы сохранить в нем жизнь. И во что бы то ни стало я должен был спасти второго.
Ранним утром, на восходе солнца, я уже стоял на крыше гаража, лицом к солнцу, восходящему над садами. И молился: солнце, ты даруешь жизнь всему живому, ты поддерживаешь дыхание и биение сердца, не оставь же моего щенка без своей милости. Пуштун выжил.
Я сам похоронил Кобу. В дальнем, юго-восточном углу нашего сада, под райской яблоней. Выкопал могилу, присыпал труп землей: получился небольшой холмик. Я даже сделал скамейку и поставил ее рядом с могилой. Потом я буду часто сидеть на той скамейке, читать, писать, иногда просто думать. Мои родные отнеслись к этому с неодобрением, но промолчали. В конце концов, я был еще ребенком. К тому же сумасшедшим.
55Во время войны, когда начались регулярные налеты российской авиации на село, жители старались прятаться в бомбоубежищах. Но не все. Мой отец не ходил в бомбоубежища. Он просто оставался дома, полагаясь на свою судьбу.
И в один день это случилось. Папа стоял во дворе, рядом бегал Пуштун, огромный пес светло-рыжего окраса. Бомба залетела прямо в наш двор.
Когда самолеты еще только появились в небе, Пуштун стал беспокоиться, он прижимался к моему отцу и скулил. Раздался грохот, и пес в мгновение прыгнул на хозяина, сбил с ног. Накрыл его своим телом. Потом, когда папа поднял его на руки, он был весь в крови, израненный поражающим материалом фугаса. В нем были десятки этих металлических шариков. Предназначавшихся моему отцу. В тело папы попал только один, в плечо.
Теперь всегда будет так. Теперь всегда будет так? О чем бы я ни вспоминал, нити памяти приводят меня к войне...
Много лет назад, на крыше гаража, молясь восходящему солнцу, я выпросил у него не только жизнь своего щенка; еще не зная того, я просил светило о своем отце, которого пес спасет от смерти.
56И можно еще писать. Но где-то нужно поставить точку. Все заканчивается. Эту повесть тоже надо закончить, и чем раньше — тем лучше.
Где-то внутри, я, наверное, скрывая это от всех и от самого себя, верю, еще верю в то, что я должен написать об этом повесть и поставить точку. И тогда все закончится. Сны, память, война. Все мои страхи. Ведь это мои страхи, а я закрою глаза, я поставлю точку, и паука больше не будет, и все кончится.
Но пока магия моих слов была бессильна. Я уже писал, но видите, я пишу снова. Может, получится на этот раз? Я не могу запретить себе надежду.
57А потом я провожал отца на вокзале. Через год после смерти мамы папа вернулся в Шали. Он приезжал ко мне в Петербург, мы провели вместе две недели, мы любили друг друга, как в первый раз. Была зима, но наши чувства были свежими, весенними, такого не говорят о сыновней любви, но почему? Она сильнее и чище любви к женщине. И она бывает, бывает снова как в первый раз. Мы разговаривали часами, вместе готовили еду, гуляли. Мы не могли надышаться друг другом. Мы были счастливы вдвоем, он и я — одно целое. И еще, десятки, сотни наших предков, до светловолосого Эра и дальше, все были в нас и разговаривали друг с другом. И это не казалось нам сумасшествием.
А потом я провожал отца на вокзале. Я обнял отца, прижался теплым лицом к его небритой щеке. Дома я не смог бы так сделать. Но мы в России. Никто не видит. Было еще несколько минут до отправления поезда, и отец говорил.
— Да, черешни мы срубили, но так даже лучше. Все равно соседские мальчишки лазили, ветки обламывали, приходилось ругаться. Теперь в саду просторнее. Другие деревья разрослись. Каждый год хороший урожай. И его никто не ест, никакие вредители. Много птиц, очень много птиц. Когда стали бомбить и обстреливать леса, лесные птицы прилетели в село, они жмутся к людям, селятся в садах. Теперь их много, они поют, порхают по веткам. Дрозды, дятлы, снегири, синицы, кого только нет! И всех вредителей подъели начисто, никакие химикаты не нужны. И ласточки, знаешь, снова стали прилетать ласточки! Над нашим порогом слепили гнездо... И... может, все будет по-прежнему?..
И я услышал невысказанное: “может, ты вернешься домой, сын?”. Грустно улыбнулся, ответил:
— Одна ласточка еще не делает весны, папа.
И поезд уехал. Я вернулся к себе. Я выключу телефоны, закрою двери, я буду спать. Мне приснятся горы, Черные Горы, и синие, у линии горизонта. Мне приснятся сады, полные цветов и фруктов, купающиеся в пении птиц. И мама выйдет на порог, щурясь от весеннего солнца. И перед тем, как все будет кончено, и свернется шлейф родовой памяти, я увижу себя ласточкой, ангелом на светлом пути. И упаду в небо.
От автора
Я сердечно благодарен вам за то, что вы прочли эту повесть. Знаю, что восприятие текста будет разным, кто-то по-человечески поймет, кто-то не захочет понимать и объявит все написанное ложью и очернительством. Кто-то потребует доказательств каждого слова.
Я не документалист, у меня не было задачи собирать свидетельства, чтобы представлять их в какой-нибудь международный суд по правам человека. Этим занимаются другие люди. Нужно ли это делать или нет — не мне решать. Я, смею надеяться, писатель, хоть и неважный. Я пишу о людях, об их сложной судьбе. Но я не могу лгать или умалчивать, не могу исключить из своего текста описания фактов, которые, к нашей общей горечи и сожалению, имели место.
Это оскорбительно по отношению к памяти тысяч людей, погибших от бомбардировок. По отношению к раненым и потерявшим членов своих семей. Мы что, должны выйти на улицы и демонстрировать свои раны?
Документальная составляющая придает тексту достоверность. Без нее останется только рефлексия, “горе от ума”, а этого добра и так хватает в современной литературе. Я не говорю ничего нового — все, кто хотел знать, уже знают. Источников информации более чем достаточно. Моей сверхзадачей было художественное слово. Гибель миллиона людей — статистика. Голая документальность не изменит сознания людей, не заставит почувствовать чужую боль как свою. Только искусство обладает магической силой сообщать человеку прозрение о том, что все живое во вселенной — едино. И что чужой боли не бывает. Я старался найти соприкосновение документальности и лирики, сплавить их в одном тигле.
