Леонид Борисов - Волшебник из Гель-Гью
Издатель обратился к жене:
– Ты как смотришь на это, Мусенька?
– Александр Степанович забыл соль, горчицу и коньяк, – сказала жена. – Соль – десять, горчица – пятнадцать. Пять рюмок коньяку – двадцать пять рублей. Вся эта мелочь составляет пятьдесят рублей.
Грин оживился:
– Два ласкательных движения по головке вашего сына – двести рублей. Всего, таким образом, семьсот.
– Минус пятьсот мое рукопожатие, – оживился в свою очередь издатель.
– Обойдемся без рукопожатия, – сказал Грин. – В крайнем случае, сделаем переоценку: рукопожатие – целковый.
В десять вечера Грин, изрядно нагрузившись, получил от издателя четыреста. Двести рублей он израсходовал на цветы жене, которые отправил домой с тремя посыльными. Пятьсот были проиграны в Купеческом клубе на Владимирском. На елку осталось четыреста рублей.
Утром Грин опохмелился, присел к столу. Надо работать. В очередь встали сюжеты, неясные замыслы о летающем человеке, Бегущей по волнам, о девушке, мечты которой исполнялись.
«Я по существу импровизатор, – ответил как-то Грин на вопрос одного влиятельного критика. – Я знаю, что именно хочу я сказать, но я никогда не знаю деталей, частностей той вещи, которую пишу. Они приходят в голову в процессе работы. Предо мною тысячи вариантов, лучший тот, который суется первым. Если бы я имел возможность жить так, как хочу, я ежемесячно писал бы по роману. Не лгу».
Сегодня ничего не получалось. Перо рисовало чертей и ангелочков. Захотелось изобразить Деда Мороза и через минуту был готов портрет Льва Толстого. Холодное морозное солнце заглядывало в комнату. Вошла жена и затопила печку. Начались пальба, шипенье, шепот. В Гель-Гью произошло убийство. Таинственно исчез капитан парохода. Игрушечных дел мастер Савва Гурон вырезал из дерева смеющуюся куклу и подарил ее дочери угольщика. Тысячи деталей, тысячи вариантов, и все они суются первыми. Не работается. Почему? В душе ощущение праздника, это ощущение сильнее всех творческих усилий. На улицу, к Шишкову – в магазин «Всё для елки»!
Грин оделся, вышел на улицу.
– Извозчик! На Петербургскую сторону! Большой проспект!
Кто-то окликнул:
– Александр Степанович! Садитесь ко мне, успеете на Большой!
Александр Иванович Куприн собственной своей персоной. Реденькая татарская бородка и усы опушены инеем, черная барашковая шапка набоку.
– Садитесь, мамочка, подвезу! Еду к Соколову в «Вену». Проголодался. А вы куда?
– За бонбоньерками на елку, – буркнул Грин, удобнее усаживаясь на сиденье. – Я на Гороховой сойду, Александр Иваныч!
Куприн обхватил Грина за талию:
– Ни-ни! Бонбоньерки никуда не денутся, мамочка! Мы сейчас кулебяку сочиним, балычка нюхнем, икорки. Дайте я вас поцелую, родной мой!
От Куприна пахнет вином. Он смачно, впришлепку целует Грина:
– Люблю я вас, Александр Степанович! Чудесный вы писатель! У нас нет никого в целой России, кто в состоянии был бы состязаться с вашей выдумкой, вашим языком, он у вас какой-то особенный, круглый, шут его знает…
– И я люблю вас, Александр Иванович, – говорит Грин и целует Куприна. – Люблю за то, что вы хороший русский писатель.
– Ну вот, мамочка, а вы – бонбоньерки!
– Очень люблю елку, Александр Иванович! Ребенком делаюсь, когда вижу шарики, колокольчики, фонарики.
Скрипят полозья саней. Улицы в дыму от костров, Несут елки на плечах. На заборах и деревянных колонках уже расклеены объявления о подписке на журналы «Нива», «Родина», «Вокруг света». Грин размышляет – сойти ему или пить вместе с Куприным в «Вене»?
– Я читаю ваши мысли, милочка, – говорит Куприн. – Никуда я вас не пущу. Напою, накормлю и спать уложу. Набрал я авансов на две тысячи, вот и еду заложить фундамент.
Он крепко держит Грина за талию:
– Позвоню Жакомино, Агнивцеву, Аверченке. Такую выпивку устроим, что только держись! А у вас, мамочка, вид влюбленного!
Физиономию Грина заливает довольная продолжительная улыбка. Вот с кем следовало поговорить душевно и искренне, этот всё поймет, но – уже приехали. Куприн тяжко вываливается из саней и из всех карманов шубы, пиджака, брюк, жилета достает кредитки и мелочь, высыпает их на ладонь извозчика и говорит:
– Сколько ж это лет возишь ты меня, Лука Михайлыч? На, бери, только с уговором: угости и лошадку! Даешь слово?
– Будьте покойны, Александр Иваныч, – бабьим тенором всхлипывает извозчик, пряча деньги в огромный кошель, похожий на торбу странника. – С девятьсот восьмого года знакомы, Александр Иваныч. Вас и лошадка моя знает. Дай бог успехов и счастья, Александр Иваныч! Прикажите заехать за вами?
– Будь добр, Лука Михайлыч! Приезжай к десяти вечера и проси Николая Потапыча, чтобы меня, значит, брали в охапку и несли в сани. Нахальнее поступай, по-свойски, – лезь и требуй. А ежели я буду сопротивляться, ты мне пригрози, слышишь?
– Всё знаем, Александр Иваныч! Не в первый раз. В десять я как из пушки! К одиннадцати я, значит, запакую вас, с последним поездом вы и тронетесь баиньки!
– Действуй, Лука Михайлович! – говорит Куприн, берет Грина под руку, и они входят в гостеприимное кружало, известное всему Петербургу под названием «Вена». Здесь у Куприна свой столик, свои официанты. До пяти вечера он пьет и ест с Грином, в начале седьмого приходят Агнивцев, Аверченко, актер Ходотов, Андрусов. От буфетной стойки отдирают какого-то упирающегося адвоката и присоединяют к пьющей компании.
Грин хочет уходить, он заявляет, что ему необходимо побывать у Шишкова, – через три дня елка, а у него ни одного шарика, ни одной хлопушки. Грина не отпускают. В десятом часу сдвигаются пять столиков, официанты в третий раз подают обед из десяти блюд. Грин встает, чтобы уходить. Куприн требует привязать Грина к стулу.
– Держите этого пирата из Зурбагана! – приказывает Куприн, с трудом выговаривая букву «р». – Не бойтесь его! Берите!
– Пальто! Шляпу! – говорит Грин. Ему подают пальто, шляпу. Он кутает шею широким длинным шарфом, поднимает воротник осеннего пальто, надвигает шляпу на глаза и уходит, слегка покачиваясь.
Мороз и лука. Снег и звезды.
Грин идет раскачиваясь, толкает встречных, вежливо извиняется; перегоняя женщину, он бесцеремонно заглядывает ей в лицо, и, если женщина миловидна, затевает болтовню. В одном случае его просят не приставать к незнакомым людям, на что Грин заявляет, что все эти словечки стары и шаблонны; в большинства случаев женщины молчат, но демонстративно переходят на другую сторону улицы, и Грин от всей души жалеет их.
На Дворцовом мосту он поравнялся с пожилой солидной дамой, попридержал ее за локоть на крутом спуске и приступил к бессвязной, пленительной болтовне.
– Ага, слушает, – едва ли не вслух произносит Грин. – Только с чего это она так стара и некрасива? Молода – глупа, стара становится – умнеет и прекрасно понимает, что сам господь бог дарит ей меня, вот как Лермонтов подарил ребятишкам свою колыбельную песню…
– Мадам, я чуточку пьян, – говорит Грин.
– Вы это называете «чуточку», – смеется женщина. – Только в сильном подпитии можно пристать к шестидесятилетней бабе, сударь мой.
– Вы молоды и прекрасны, мадам, – декламирует Грин. – Никогда и никому не говорите о своей старости, уверяйте всех, что вы молоды, смейтесь, веселитесь, снимите очки, если вы их носите, затянитесь в корсет, если вы объемны в талии, и побольше читайте заступника вашего перед богом и людьми – Бальзака, – он научит вас всем способам соблазна, мадам!
– Мое уже кончилось, сударь, – хохочет женщина. – Я ношу вставные зубы, стеклянный левый глаз, я притираюсь, крашусь и мажусь. Хорошую бабенку изловили вы, дорогой мой! Дома меня ждут взрослые внуки. Я больна подагрой, опущением почек и суставным ревматизмом.
– Мадам, вы артистка! – восклицает Грин. – Вы держитесь так, словно вы на сцене.
– Вы угадали, дорогой мой. Но кто же вы?
– Я волшебник из Гель-Гью, мадам. Ужо наступит время, когда одной этой фразы будет достаточно для того, чтобы знать, о ком идет речь. Время это не за горами, мадам!
– Но я доживу до этого интересного времени? – спрашивает женщина.
– Не ручаюсь, мадам. Предстоят потрясения, войны, крупные перемены. В настороженной тишине наших дней я учу людей великому искусству Мечты и Надежды. Мечта укрепляет, мадам. Три сестры – Вера, Надежда и Любовь – празднуют день своего ангела в один и тот же день. Это знаменательно, мадам!
– А с вами преинтересно! – говорит женщина. – Возьмите, сударь мой, меня под руку. Вы куда направляетесь?
– Я направляюсь к Шишкову. На Большом проспекте есть магазин «Всё для елки». Через полчаса я буду покупать шарики, хлопушки, бусы, золотой дождь…
– Дорогой мой, но ведь скоро одиннадцать, – какой там Шишков! У вас есть дети, конечно?
– Любой магазин для меня открыт в любой час ночи, мадам, – говорит Грин – столь серьезно и убежденно, что верит в это сам и верить заставляет слушательницу свою. – А детей у меня нет… Мадам, полюбуйтесь на великого искусника Мороза: перед нами фарфоровый мост! На том берегу цветут вишневые деревья. С небес падает синий мохнатый огонь. Человечество, мадам, притворяется, что оно чересчур взрослое, и потому многие свои удовольствия оно посвятило детям. Я устраиваю елку для себя. Я не могу без нее, мадам!
