Кристиан Крахт - 1979
«Звучит совершенно невразумительно. И зачем я должен отправиться туда?»
«Масуд ведь наверняка рассказывал вам о том, что Америка – большой враг».
«Он даже сказал – Большой Шайтан. Может, мне все это записать на память?»
«Ах, да перестаньте же. Тоже мне остряк нашелся. Сходите-ка лучше на кухню, dear, разыщите и принесите нам сюда пакетик чипсов».
Я долго рылся в кухонных шкафах, выдвигал и задвигал ящики, пока наконец не нашел пакетик Frito Lay’s Salt and Vinegar Chips;[40] я надорвал пакет, высыпал хрустящие картофельные хлопья в вазу «Лалик»[41] и вернулся с ней в комнату.
«А как я вообще попаду на Тибет? Насколько я знаю, иностранцам доступ туда закрыт».
«Друг мой, имея деньги, можно добраться до любой точки земного шара. Главное, чтобы их хватило. Да вы и сами должны это знать, вы достаточно долго были с Кристофером».
«Но у меня больше нет ни пфеннига, все остатки своей наличности я отдал Хасану, в больнице, чтобы он обеспечил Кристоферу отдельную палату».
«Я знаю. Подождите».
Он встал и подошел к книжной полке. Довольно долго искал какую-то определенную книгу, а когда нашел, вытащил ее и снова уселся на подушку, лицом ко мне.
Он раскрыл старый, красиво переплетенный том – это была работа Карла Мангейма,[42] – и я увидел, что в страницах проделано коробкообразное отверстие, в котором лежит, как бы запрессованная в текст, пачка долларовых купюр.
«Вот деньги, здесь много тысяч долларов. Возьмите», – сказал Маврокордато и протянул книгу мне.
«И что же, я должен с этими деньгами отправиться на Тибет, к этой горе, чтобы обойти вокруг нее?»
«Многие люди, раньше, еще до культурной революции, даже ползли вокруг священной горы Кайлаш на коленях. Паломники привязывали куски резины к коленям и локтям и после каждого шага, который они делали, простирались ниц, касаясь лбом земли, – они измеряли расстояние длиной своего простертого тела. Вы не желаете последовать их примеру?»
Я ответил не сразу, сначала докурил до самого фильтра одну из его сигарет и загасил бычок о край пепельницы.
«А что, я должен? Даже не знаю, что вам сказать».
«Дело обстоит так: один-единственный обход вокруг горы смывает грехи целой жизни. Если вам это удастся, вы совершите нечто великое, нечто такое, что поможет восстановить нарушенное равновесие».
«Значит, вы поедете со мной?»
«Нет». Он улыбнулся: «Не надо корчить такое недовольное лицо!»
«Почему нет?»
«Потому что вы должны сделать это самостоятельно. Иначе, боюсь, ваш поступок не будет иметь никакого смысла».
Он дотронулся до края машины с воронкой, которая все еще стояла на ковре посреди комнаты, ничего не измеряя.
«Пойдемте, уже очень поздно. Пожалуй, пора спать. Если хотите, можете лечь у меня в спальне, кровать достаточно широка для двоих».
«Большое спасибо, но я лучше лягу на канапе».
«Глупости. Идемте. Я не собираюсь вас насиловать».
«Ладно».
Мы еще какое-то время лежали бок о бок на кровати и молча смотрели в потолок. Он курил.
«Маврокордато?»
«Да?»
«Я…»
«Ну?»
«Я бы предпочел остаться здесь, с вами».
«Знаю».
Часть вторая
Китай, конец 1979 года
Восемь
После долгого путешествия, в ходе которого я сперва летел на самолетах, несколько раз пересаживаясь на все более маленьких и убогих аэродромах, потом ехал на автобусах, а когда на них уже нельзя было ехать, потому что дальше не было никаких дорог, целыми днями трясся на спине мула и наконец шел пешком, я добрался до пустынного и каменистого высокогорного плато.
Мой проводник остановился, мы сбросили рюкзаки, обернулись и, выпустив из легких воздух, посмотрели назад. Там внизу раскрывалась панорама во всю ширь горизонта: необъятные пыльные равнины, тенистые зеленые оазисы, дымка тумана вдалеке, круглящаяся земля.
Мы видели, бесконечно далеко, что-то вроде городов, серебрящихся на солнце. Мы видели изгиб разветвляющейся спокойной реки, склон бурого холма, который полого поднимался к нам, и, наконец, сверху, как если бы здесь имел место какой-то световой фокус, – нас самих.
Мы опять повернулись, взвалили рюкзаки на спины и продолжили свой путь. Здесь на плато уже не было никаких деревьев, они остались внизу, в долине. Я жевал горбушку хлеба, которую случайно отыскал в своем рюкзаке.
Вдоль тропинки все еще попадались цветущие одуванчики, отвратительный ветер дул мне в лицо. Мне приходилось все время сопротивляться ему, иначе я вообще не мог бы продвигаться вперед. Семена одуванчиков кружились в воздухе вокруг нас, как стайки насекомых.
Сперва, увидев гору, я почувствовал себя усталым и разбитым, бессильным, как маленький ребенок, но постарался, чтобы по мне это не было заметно. Мне то и дело приходилось делать паузы, дорога слишком круто поднималась вверх, я сначала потел, потом меня охватывал озноб, потом опять выступал пот. Я понемногу ел яблоки из своего рюкзака. Через пару дней я к этому привык.
Дорога все время шла в гору, выше и выше, порой я думал, что вот сейчас, наконец, мы начнем спускаться, но это всегда оказывался только перевал, до которого нужно добраться и потом его миновать; тропинка к следующему, еще более высокому перевалу сперва круто ныряла вниз и потому идущий всегда ошибался – на самом деле мы постоянно двигались только вверх.
Камни на дне высохшего русла реки, по которому мы шли, были плоскими и гладко отшлифованными. Я поднял один, нес его некоторое время, но потом бросил – уж чего-чего, а камней здесь хватало.
Небо над нами имело оттенок такой густой синевы, какой я еще никогда не видел. В этом небе висели два малых облачка, они были совершенными; и в качестве абсолютно совершенных облаков они парили – без всякой ассоциативной связи, как мне показалось, – над землей.
Слева над плато нависала удручающе мощная гора, вокруг которой мы и должны были обойти. Гора походила на застывшую много тысячелетий назад массу лавы, она словно принуждала взглянуть вверх, засасывала мой взгляд, хотя я бы предпочел отвести его в сторону.
Там наверху – а я мог смотреть туда, только прикрыв глаза рукой, сквозь растопыренные пальцы, – сияла пугающая, мертвая белизна вечных снегов. Выше нас простирались целые ледяные пустыни, черно-серые и круто уходящие вверх; там царил воздух, еще более разреженный, чем здесь, холод был еще более пронизывающим и неумолимым, хотя и светило солнце. Все вокруг нас выглядело как в стране Мордор.[43]
Дорога петляла мимо темно-красных монастырей, прилепившихся к белесым горным склонам, монастырей, в которых давно уже никто не жил и которые теперь безмятежно наслаждались покоем в лучах послеполуденного солнца.
Я обмотал тряпками лицо вокруг рта и носа, пришлось защитить повязкой даже глаза, и прорезал в ткани много мелких дырочек, сквозь которые мог смотреть. Солнечных очков у меня не было, а меня предупредили, что здесь, наверху, у человека может произойти отслоение сетчатки, если не обвязать всю голову платком, оставив лишь крошечные прорези для глаз.
Чтобы уберечь уши от ветра, я еще дополнительно обмотал голову шерстяным шарфом, скрепив его под подбородком булавками, которыми раньше были подколоты внизу мои брюки.
Проводник отматывал для нас длинные полосы с войлочного рулона, который он тащил на спине, помимо своего рюкзака. Чем выше мы поднимались, тем больше кусков от рулона он отрезал, на одном из привалов мы обмотали себе икры, предплечья и бедра теплым светло-серым войлоком.
Для закрепления больших лоскутов мы использовали узкие полоски войлока. Позже, когда мы поднялись намного выше, нам пришлось утеплить и верхнюю часть туловища; мы сделали себе что-то вроде простых удлиненных безрукавок и подпоясались тонкими войлочными кушаками. Я находил, что это смотрится неплохо.
Периодически из заброшенных монастырских деревень нам навстречу выбегали с тявканьем и визгом завшивевшие грязные собаки. Они преследовали нас, а мы отгоняли их камнями.
Еще внизу, в долине, я срезал для себя длинную палку, на которую теперь опирался. Злобные, одичавшие псы никогда не осмеливались приблизиться к нам настолько, чтобы оказаться в пределах ее досягаемости. Я приобрел привычку на ходу описывать этой палкой круги в воздухе перед моими ногами.
Вечером мой проводник соорудил палатку из звериных шкур. Он приготовил для нас на газовой плитке немного чая с молоком, и мы вскоре после наступления темноты устроились на ночлег в только что построенном защитном убежище. Снаружи завывал ветер. Мы же укрылись парой старых, кусачих шерстяных одеял и фетром, рулон которого всегда по вечерам разматывали; мы сразу заснули и спали глубоко, без всяких сновидений, до самого восхода солнца, а потом снова тронулись в путь.
Мои ботинки от Берлути постепенно разваливались, еще пару недель они, может, и выдержали бы, но потом неизбежно должен был наступить конец. В подметке левого ботинка уже протерлась дыра. Большим пальцем ноги я чувствовал камни, а маленькие частички гравия при ходьбе проникали сквозь дырку внутрь. Правый ботинок на носке совсем разлезся по шву, кусок обтрепавшейся по краю кожи уродливо топорщился.
