Эрнесто Сабато - О героях и могилах
– Алехандра, – сказал он. – Надвигается гроза, я думаю, нам лучше вернуться в Мирамар.
Я повернулась на бок и с презрением глянула на него.
– Не успел прийти, – сказала я, – едва меня увидел, даже не попытался узнать, зачем я тебя ищу, и уже мечтаешь вернуться в свою комнатку.
Я села, чтобы удобнее было раздеваться.
– Мне надо о многом поговорить с тобой, но сперва пойдем поплаваем.
– Я весь день не вылезал из воды, Алехандра. И кроме того, – прибавил он, указывая пальцем на небо, – смотри, что надвигается.
– Неважно. Мы все равно поплаваем.
– Я не захватил плавки.
– Плавки? – переспросила я с гневом. – А я тоже без купальника.
Я стала стягивать джинсы.
Маркос с твердостью, меня удивившей, сказал:
– Нет, Алехандра, я уйду. У меня нет плавок, а голый я с тобой плавать не буду.
Джинсы я уже сняла и с притворной наивностью, будто не понимая, что он имеет в виду, сказала:
– Почему? Боишься? Хорош католик, которому, чтобы не грешить, надо быть одетым! Стало быть, когда ты голый, ты становишься другим? – Стягивая трусики, я прибавила: – Я всегда думала, что ты трус, типичный трус и ханжа.
Я знала, что удар подействует. Когда я начала снимать трусики, Маркос отвел глаза, но теперь обернулся ко мне, весь красный от стыда и злости, и, сжав зубы, стал раздеваться.
За этот год он сильно вырос, тренированное спортом тело раздалось вширь, голос стал как у взрослого мужчины, исчезли смешные детские замашки, еще заметные в прошлом году; ему минуло всего шестнадцать, но он был очень силен и физически развит для своих лет. Что до меня, я давно рассталась со своей нелепой повязкой, груди мои росли свободно, бедра тоже налились, и во всем теле я ощущала могучую силу, толкавшую меня на дерзкие поступки.
Зная, что это его оскорбляет, я пристально смотрела, как он раздевается.
– Да, теперь ты уже не тот сопливый мальчишка, что в прошлом году!
Маркос, застыдясь, отвернулся и теперь стоял ко мне спиной.
– Ты даже бреешься.
– Не понимаю, что в этом плохого, – с досадой ответил он.
– А я не сказала, что это плохо. Я просто сказала, что ты бреешься.
Не ответив мне и, видимо, чтобы не смотреть на меня голую и свою наготу не демонстрировать, он побежал к воде, и тут все небо озарила молния – это было как взрыв. И, словно дождавшись сигнала, пошли, чередуясь, вспышки молний и раскаты грома. Поверхность свинцово-серого океана потемнела, заколыхалась. Небо, обложенное тяжелыми тучами, то и дело загоралось, будто от гигантских вспышек магния.
На мое напрягшееся до дрожи тело начали падать первые капли, я побежала к морю. Волны яростно накатывались на берег.
Мы поплыли. Шквальные волны поднимали меня, как перышко, и я испытывала чудесное чувство собственной силы и вместе с тем слабости. Маркос не отдалялся – то ли из страха за себя, а может, и за меня.
Наконец он крикнул:
– Вернемся, Алехандра! Скоро мы уже не будем знать, где берег!
– Ох, какой осторожный! – закричала я.
– Тогда я возвращаюсь один!
Я ничего не ответила, к тому же услышать друг друга теперь было невозможно. Я поплыла к берегу. В черных тучах сверкали молнии, и непрестанные раскаты грома все надвигались, словно грозя обрушиться на наши головы.
Наконец мы добрались до берега, побежали к тому месту, где оставили одежду, и тут гроза наконец разразилась во всю свою мощь – безудержный ледяной ветер пампы несся по пляжу и гнал почти горизонтально потоки дождевой воды.
Это было замечательно: мы одни, на безлюдном берегу, голые, под каскадами безумствующего ливня, среди рычащего грохота ослепительных вспышек.
Маркос, явно перепуганный, пытался одеться. Я накинулась на него, выхватила у него брюки.
И, прижавшись к нему, чувствуя грудью и животом его мускулистое, трепещущее тело, я стала его целовать, кусать ему губы, уши, вонзать ногти в его плечи.
Он сопротивлялся, мы отчаянно боролись. Всякий раз, когда ему удавалось оторвать свои губы от моих, он бормотал какие-то слова, непонятные, но, наверно, полные отчаяния. С трудом я расслышала, что он кричит:
– Оставь меня, Алехандра, оставь, ради Бога! Мы оба попадем в ад!
– Дурак! – крикнула я. – Ада нет! Это сказка попов, чтобы морочить глупцов вроде тебя! Бога нет!
Отчаяние удваивало его силы, он наконец вырвался из моих объятий. При свете молнии я увидела на его лице выражение священного ужаса. С широко раскрытыми глазами, точно узрев нечто страшное, он воскликнул:
– Ты сумасшедшая, Алехандра! Ты совершенно сумасшедшая, одержимая!
– Мне наплевать на ад, болван! Мне наплевать на вечные муки!
Я была полна дикой энергии, мною владела какая-то космическая сила, ненависть и в то же время невыразимая печаль. Смеясь и плача, простирая руки с театральной аффектацией, присущей подросткам, я, обращаясь к небу, несколько раз повторила свой вызов Богу: пусть он поразит меня молниями, если существует.
Алехандра смотрит на его голое тело, смотрит, как он бежит изо всех сил, озаряемый бликами молний; он ей смешон и трогателен, и она думает, что больше никогда его не увидит.
В реве моря и бури ей слышатся темные и страшные угрозы Божества.
XI
Они вернулись в комнату. Алехандра подошла к ночному столику, взяла из стеклянной трубочки две красные таблетки. Потом села на край кровати и, похлопав левой рукой рядом с собою, сказала Мартину:
– Садись.
Пока он усаживался, она без воды проглотила обе таблетки. Затем легла, поджатые ее ноги почти касались Мартина.
– Мне надо минутку отдохнуть, – объяснила она, закрывая глаза.
– Ладно, тогда я пойду, – сказал Мартин.
– Нет, нет, ты еще не уходи, – пробормотала она, как бы засыпая, – мы потом еще поговорим… я только на минутку…
И, тут же заснув, задышала ровно и глубоко.
Туфли свои она скинула на пол, ее голые ноги лежали возле Мартина, еще смущенного и потрясенного рассказом Алехандры на террасе: все было нелепо, все шло с какой-то бестолковой неизбежностью – что бы он сейчас ни сделал, все будет глупо.
Зачем он сидит здесь? Да, конечно, он глуп, неловок. Но по какой-то причине, которую он угадать не мог, он ей нужен. Разве она не искала его? Разве не рассказывала о своих отношениях с Маркосом Молиной? Нет, никому – подумал он с гордостью и смущением, – никому она об этом не рассказывала раньше, тут он был уверен. И она не хотела, чтобы он уходил, и уснула рядом с ним, спокойно уснула рядом с ним, а это же высший знак доверия – уснуть рядом с кем-то, словно воин, отбросивший оружие. Вот она лежит – беззащитная, но загадочная и недоступная. Так близко, однако отделенная эфемерной, но непреодолимой и таинственной стеной сна.
Мартин посмотрел на нее: она лежала на спине, жадно дыша приоткрытым ртом, этим надменным, чувственным ртом. Длинные, прямые волосы, почти черные (но с рыжеватым оттенком, напоминавшим, что нынешняя Алехандра и есть та самая рыжая девчушка ее детства и в то же время другая, о, совсем другая!), рассыпавшиеся по подушке, оттеняли ее угловатое лицо, резкие черты которого отличались той же четкостью, той же твердостью, что и ее дух. Мартин дрожал, смутные мысли, никогда раньше не возникавшие, мелькали в его мозгу. Свет ночника освещал беззащитное тело, выступающие под белой блузкой груди и длинные, красивые ноги, касавшиеся Мартина. Он протянул руку, но, не решившись дотронуться до Алехандры, испуганно отдернул ее. Однако после долгих колебаний рука снова потянулась к девушке и наконец легла на ее бедро. Так он сидел довольно долго, сердце его отчаянно колотилось, словно он совершил постыдную кражу, словно воспользовался сном воина и похитил себе на память эту мелочь. Но вот Алехандра повернулась, и он отнял руку. Она сильнее поджала ноги, согнув колени и свернувшись клубком, вроде плода в материнской утробе.
Кругом было тихо, только слышалось неровное дыхание спящей и временами доносились с мола далекие гудки.
«Я никогда не узнаю ее до конца», – подумал Мартин, и это было как внезапное и болезненное откровение.
Она вот здесь, рядом, его рука, его губы могут ее коснуться. Она, можно сказать, беззащитна – но как далека, как недосягаема! Он бессознательно чувствовал, что отделен от нее бездонными пропастями (не только пропастью сна, но и другими) и, чтобы проникнуть в ее душу, ему придется пройти через страшные испытания, по мрачным ущельям, по опаснейшим теснинам, по склонам извергающихся вулканов, средь вспышек и мрака. «Никогда, – подумал он, – никогда».
«Но она во мне нуждается, она меня избрала», – также думал он. Да, она его искала и избрала для чего-то, ему пока непонятного. И она рассказала ему о таких вещах, о которых – он был уверен – никогда никому не рассказывала, и он предчувствовал, что она расскажет еще многое другое, еще более ужасное и прекрасное, чем то, в чем призналась. Но он чувствовал также, что все равно останется что-то еще, чем она никогда, никогда с ним не поделится. И эти загадочные, волнующие тайны – быть может, самое главное в ее душе, единственное, что поистине важно! Когда он упомянул о слепых, она вздрогнула – почему? Произнеся имя Фернандо, она тут же спохватилась – почему?
