Джон Бэнвилл - Неприкасаемый
Я был поражен и немало озадачен; никогда раньше не слышал от него таких полных презрения насмешливых речей. Опершись локтем о поручень, он, усмехаясь, повернулся ко мне.
— Довольно приятно, — продолжал он, — обманывать себя таким вот образом, но не кажется ли тебе, что это несколько подло?
— Некоторые из нас готовы сражаться, — ответил я. — Некоторые уже записываются ехать в Испанию.
Он сожалеюще улыбнулся.
— Верно, но вот ты плывешь из Испании домой.
Я разозлился, страшно захотелось влепить ему пощечину или что-то вроде этого.
— Твоя беда в том, Вик, — продолжал он, — что в твоем представлении мир — это огромный музей, куда пустили слишком много посетителей.
Мисс Вандельер что-то говорила, и мне пришлось вернуться к действительности.
— Извините, моя милая, — сказал я, — задумался. Думал о Бобре — сэре Николасе. Иногда я спрашиваю себя, знаю ли я его вообще. Действительно, я так и не разглядел в нем что-то такое — думаю, просто силу воли, — что позднее вознесло его на такие вершины власти и влияния.
Мисс Вандельер молчала, опустив голову, расслабившись и приняв чуть глуповатое выражение лица, которое я уже распознавал как выражение самого глубокого внимания. Из нее не получился бы хороший следователь — слишком бросалось в глаза, что ее интересует. Я подумал, что не следует слишком откровенничать.
— Но вообще-то кто из нас по-настоящему может судить о других? — продолжал я, переходя на невинные воспоминания о студенческих годах.
Она очень интересуется Ником. Я не хотел бы причинить ему вреда. Нет, совсем не хочу.
* * *Еще один корабль, еще одно путешествие, на этот раз в Ирландию. Это было как раз после Мюнхена, и я был рад сбежать из Лондона с его тупыми обитателями и сплетнями, с обволакивающим и всепроникающим, словно туман, страхом. Хотя мир разваливался на куски, мои личные дела быстро шли в гору. Да, в тот год, как сказала бы Нэнни Харгривс, я был влюблен в самого себя. За мной закрепилась скромная, но быстро растущая международная репутация знатока живописи и ученого, я перебрался из «Спектейтора» на куда более строгие и утонченные полосы «Берлингтона» и «Варбург джорнэл» и осенью должен был занять пост заместителя директора в институте. Неплохо для парня в возрасте тридцати одного года и к тому же ирландца. Пожалуй, более впечатляющим, чем все эти удачи, было то обстоятельство, что я провел лето в Виндзоре, где взялся за составление каталога огромной и, пока я не занялся ею, беспорядочной коллекции рисунков, накопившихся со времен Генриха Тюдора. Это была тяжелая работа, но придавало силы понимание ее важности не только для искусства, но также исходя из многочисленных собственных интересов. (Господи, нельзя же избивать шпиона за мелкое тщеславие!) Мы хорошо ладили с Его Величеством — он учился в Тринити-Колледже немного раньше меня. Несмотря на увлечение однокашников по университету теннисом и клубами, он, как и его мать, был практичным и заботливым блюстителем королевского имущества. В те последние месяцы накануне войны, когда все мы жили в напряженно-пассивном ожидании ее, он часто заходил в зал гравюр и эстампов, садился на край моего письменного стола, свесив ногу и сцепив пальцы изящных, несколько беспокойных рук, и заводил разговор о страстных коллекционерах из числа своих предшественников на престоле. Говорил о них в целом полушутливо-полупечально, как о широких натурах по части коллекционирования, но несколько сомнительных знатоков, какими они, можно сказать, и были. Хотя ненамного старше меня, он напоминал мне моего отца, неуверенного в себе, одержимого дурными предчувствиями и ни с того ни с сего впадавшего в несколько обескураживающую шаловливость. Конечно же, по мне он был гораздо предпочтительнее своей проклятущей супруги с ее вечными разговорами о шляпках, предложениями выпить стаканчик и послеобеденными живыми шарадами, в которые, на мою беду и к моему величайшему смущению, меня без конца втягивали. Она придумала называть меня Бутсом; откуда взялось это прозвище, я так и не узнал. Она была кузиной моей покойной матушки. Москву, разумеется, такое родство просто заворожило. Большие снобы эти Товарищи.
К концу того лета я дошел до полного нервного истощения. Когда десятью годами раньше я потерпел неудачу с математикой — или она потерпела неудачу со мной, — мне стало ясно, к чему это приведет: к полной переделке самого себя, требовавшей абсолютной самоотдачи и адского труда. К тому времени я добился этой метаморфозы, но ценой колоссальных физических и умственных усилий. Метаморфоза — мучительный процесс. Можно представить себе невыносимую агонию превращения гусеницы в бабочку: вот выпучиваются глаза, жировые клетки дробятся в радужную пыльцу крыльев, вот, наконец, лопается перламутровый панцирь куколки и, опьяненная, ошеломленная и ослепленная, она расправляет липкие подламывающиеся тонкие ножки. Когда Ник предложил куда-нибудь поехать, дабы восстановить силы («Ты, старина, стал похож на покойника»), я, к собственному удивлению, сразу согласился. Поехать в Ирландию придумал Ник. Не хочет ли он, с беспокойством думал я, поразнюхать что-либо обо мне, разузнать наши семейные секреты — я не рассказывал ему о Фредди, — определить мое социальное положение? Он с жаром расписывал планы такой поездки. Побудем в Каррикдреме, там отдохнем, говорил он, потом поедем дальше, на крайний запад, откуда родом были, по моим рассказам, предки моего отца. Замечательная мысль, подумал я. Предвкушение того, что несколько недель подряд буду один на один с Ником, в конечном счете заглушило сомнения.
Билеты покупал я. Ник сидел на мели. Редакторскую работу в фирме «Бревурт и Клейн» он давно оставил и жил на скупые денежные подачки всегда недовольного Большого Бобра, дополняемые бесчисленными мелкими заимствованиями у друзей. В пятницу мы сели на ночной пароход и хмурым сентябрьским утром выехали на отходившем из Ларне шумном тряском поезде. Я сидел у окна, глядя на медленно вращающийся по гигантской дуге пейзаж. Графство Антрим в то утро выглядело особенно неприветливо. Ник был не в настроении и, поплотнее запахнув пальто, забился в угол неотапливаемого купе, делая вид, что спит. Когда за окном появились холмы Каррикдрема, я вдруг страшно испугался и был готов распахнуть дверь вагона и выпрыгнуть наружу, скрыться в паровозном дыму. «Вот ты и дома, — заставив меня вздрогнуть, замогильным голосом произнес Ник. — Наверное, ругаешь меня, что вытащил тебя сюда». Он обладал пугающей способностью порой угадывать чужие мысли. Поезд пошел по насыпи, с которой можно было увидеть парк, а вскоре и дом, но я не стал привлекать внимание Ника. Мною овладели сомнения и дурные предчувствия.
Отец послал встретить нас Энди Вильсона на пони с двуколкой. Энди, жилистый, упорный, словно дятел, кривоногий и криворукий человечек с чистыми как у младенца голубыми глазами, служил садовником и выполнял множество мелких поручений при церкви Св. Николаса. Казалось, он ничуть не изменился с тех пор, когда я сам был младенцем и он до смерти пугал меня, подкладывая лягушек ко мне в коляску. Он был неисправимый оранжист[7] и ежегодно играл на барабане на городских крещенских шествиях. Ник ему сразу понравился, и они вместе принялись подтрунивать надо мной. «Этот малый и пальцем не пошевельнет, — кивая на меня и подтолкнув локтем Ника, подмигнул он ему, взваливая наши вещи на коляску. — Каким был, таким и остался». Фыркнув, он покачал головой, подобрал вожжи и щелкнул языком, трогая пони с места. Ник, глядя на меня, ухмыльнулся. Нас тряхнуло назад, и мы поехали.
Маленький пони бежал резвой рысью. Обогнув город, мы стали подниматься по Вест-роуд. С трудом пробивалось бледное солнышко. В нос ударил терпкий запах можжевельника. Скоро подобный огромному слоистому стальному листу показался Лох, вызвав во мне неуютное ощущение; я всегда не любил море, его неприветливость, скрытую угрозу, его безбрежную ширь и непостижимую пугающую глубину. Закинув ноги на свои вещи, Ник снова заснул или сделал вид. Я завидовал его способности отключаться в скучные моменты жизни. Энди, орудуя вожжами, бросил на Ника нежный взгляд и тихонько воскликнул:
— О-о, вот это джентльмен!
Окружавшие дом деревья, казавшиеся более темными, чем когда-либо, скорее синими, чем зелеными, как бы настойчиво предостерегая, молча указывали в небо. Первым появился Фредди. Раскинув руки, осклабившись и что-то бормоча, он торопливо ковылял навстречу нам по газону. «А вот и босс, — объявил Энди. — Только поглядите — прямо рыцарь Круглого стола!» Ник открыл глаза. Фредди догнал коляску и, держась рукой за кузов, возбужденно мыча, затрусил рядом. По обыкновению мельком взглянул на меня, а на Ника даже не посмотрел. Странно, что и без того жестоко наказанный судьбой человек должен еще страдать от такого пусть незначительного, но все же недуга, как застенчивость. Фредди был рослым малым с большими руками и ногами и большой головой, увенчанной копной волос цвета соломы. Глядя на него, когда он бывал в спокойном состоянии (хотя вряд ли можно говорить о Фредди в спокойном состоянии), трудно было бы догадаться о его несчастье, если бы не беспомощно моргающие глаза да струпья вокруг ногтей и губ, которые он непрестанно обкусывал и жевал. К тому времени ему было под тридцать, но, несмотря на его габариты, выглядел он растрепанным неугомонным мальчишкой лет двенадцати. Ник удивленно поднял брови и кивнул в сторону Энди. «Его сын?» — тихо спросил он. Смущаясь и стыдясь, я лишь покачал головой и отвернулся.
