Джон Апдайк - Бразилия
Это скорее походило на заключительную часть лекции, которую профессор комкает, ибо время поджимает. Сезар много и успешно занимался самообразованием: он поставил за правило читать не менее одной книги в неделю и научился испанскому, французскому и английскому. Немецкий оказался слишком труден для него, по крайней мере сейчас. Когда его карьера убийцы и вымогателя подойдет к концу: «Это игры для молодых людей, госпожа, когда стареешь, становишься слишком мягкосердечным», — он надеется купить собственный лимузин и стать гидом. Причем, имейте в виду, он будет водить экскурсии не только по большим городам, где командированному бизнесмену ничего не надо, кроме сексуальной мулатки, он повезет людей в глубинку, где богатые вдовушки и школьные учителя из Канады обязательно захотят посетить живописные городки вроде Ору-Прету и Олинде, полные реалий колониальной истории и церквей XVIII века с резьбой по камню, выполненной Алейжадиньу: «Он был карликом и калекой, госпожа, а мать у него была черной рабыней; кто посмеет сказать, что в Бразилии добрый человек не пробьется в люди?» — и, разумеется, он не забудет легендарную Амазонку, знаменитый на весь мир оперный театр в Манаусе и бескрайние просторы страны, которые сами по себе станут привлекать туристов со всего света, поскольку свободного места на земле остается все меньше. Только Сибирь и Сахара могут соперничать с бразильскими просторами, но климат там отвратительный. Вот почему правительство в мудрости своей разместило столицу в центре страны и прокладывает дороги сквозь девственные леса. «Дороги — это прогресс, и человек, который проедет по ним, будет человеком будущего».
Фальшивые назидательные нотки его голоса еще звучали в ушах Изабель, не оправившейся после полета, когда она пошла спать в свою комнату в конце длинного, слегка изогнутого коридора. Эта комната, вся обстановка которой состояла из узкой кровати и письменного стола, «принадлежала» ей, хотя за восемнадцать лет своей жизни она провела там не более ста ночей. Отец, лишь сегодня прилетевший из Дублина, разумеется, уже спал. Она представила его себе — неподвижный, как кукла, с черной маской на глазах. Годы путешествий на самолетах научили его спать в нужное ему время. Он с нетерпением ждет разговора с дочерью утром за завтраком, в 9:30, объяснил ей высокий слуга, парду[7], чья кожа имела мрачный зеленоватый оттенок. Пухленькая маленькая женщина, наверное, жена слуги, в накрахмаленном синем платье, спросила, не хочет ли сеньора чего-нибудь — лимонада, снотворного, еще одно одеяло? Эта парочка — худой мужчина и толстая женщина, оба внимательные и раболепные — напомнила Изабель о предательстве Шикиниу и Полидоры, и она устало отмахнулась, желая остаться наедине со своей печалью, чтобы вкусить ее горечь и осознать ее пределы.
Изабель заметила, что ее мятеж заставил тех, кто имел власть над нею, по-новому, с вниманием и уважением, относиться к ее особе. Так мирские власти выдают свою слабость и трусость, подумала она, залезая обнаженной в убогую девичью постель. Она слишком устала, чтобы искать ночную рубашку в своих чемоданах. Своей наготой Изабель как бы бросала вызов окружавшему ее прямоугольному городу — темнице, в которой томилось сердце Бразилии, — и соединяла ее тело с чернотой Тристана. Она захотела помолиться за него, но, вспомнив о Боге, тут же вспомнила самого Тристана, его черные, тоскующие и властные глаза, впервые разглядевшие ее на сверкающем пляже.
Отец Изабель, которого при рождении нарекли Саломаном, был старше и сильнее дяди Донашиану, но меньше ростом. Его выпуклый лоб, переходящий в лысину, беспокойно нависал над лицом, будто оплыл под солнцем. Перед завтраком он надел брюки в серую полоску, черные носки в рубчик и тапочки, а сверху накинул темно-бордовый шелковый халат. Очень скоро его черные носки окажутся в узких лакированных туфлях дипломата и политика. Изабель заметила, что разговор с дочерью был для него такой же намеченной на сегодня встречей, как и многие другие, которые последуют за ней. Он уже успел погрузиться в чтение газет на разных языках, стопкой лежащих у его тарелки, и встал с таким видом, будто его прервали.
— Мое прекрасное блудное дитя, — приветствовал он ее, как бы задавая тему встречи. Он запечатлел на обеих щеках и на губах Изабель поцелуй, который с самого детства напоминал ей о багаже, только что вынутом из неотапливаемого багажного отделения самолета, где царит неземной холод стратосферы. В ее воспоминаниях он всегда приезжал к ней с другого конца планеты; его квартира, занимавшая целую сторону здания, была настолько просторной (в отличие от квартиры дяди Донашиану), что в ней никогда не становилось тесно от тех вещей, которые отец привозил из разных стран, где он работал или просто бывал по делам, и теперь тибетское танка с двухметровым квадратным изображением космического древа сверкало золотой паутиной на фоне багровой и зеленой вселенной до ее сотворения позади туалетного столика в стиле Людовика XV, на котором соседствовали вазы черного фарфора эпохи династии Чин и древняя деревянная статуэтка из Мали. На стенах квартиры дяди Донашиану висели большие и яркие абстрактные картины, отец же предпочитал небольшие гравюры с изображением исторических сцен и строений или двухцветные японские гравюры, где формальная строгость композиции сводила на нет грубость содержания.
Отец сидел напротив за низким столиком, инкрустированным под гигантскую шахматную доску.
— Надеюсь, ты хорошо выспалась, — начал он беседу.
Она поняла, что отец решил одарить ее тем же уважением и глубоким вниманием, какого заслуживает коллега-дипломат. Тем не менее глаза его то и дело нервно пробегали по верхней газете из стопки, высившейся рядом с его тарелкой, чьи заголовки говорили о беспорядках, локальных боях и грозных признаках скорой мировой революции.
— Я быстро уснула, отец, потому что устала во время путешествия, навязанного мне твоим подручным. Но я проснулась в четыре утра, не понимая, где нахожусь, и с ужасом поняла, что я в плену и мне отсюда не выбраться. Я чуть не закричала от страха. Я хотела было выпрыгнуть в окно, но эти модернистские рамы не открываются.
Она впилась в белоснежный полумесяц ломтика мускатной дыни, успев перед этим съесть булочку с маслом и три поджаристых кусочка ветчины. У нее больше не было разборчивости девственницы.
— И что, — спросил ее отец, — ты больше не спала?
— Спала, — угрюмо созналась она. — Я уснула на час или два.
— Ну, что же, — немного торжественно произнес он и снова бросил взгляд на газету. — Мы быстро приспосабливаемся к обстоятельствам — настолько быстро, что наш дух начинает считать тело предателем.
— Я уснула, — сказала она, — вообразив, что лежу в объятиях моего мужа, где мне и следует находиться.
— Так же, как тебе следует находиться в отеле «Амур», платить по невообразимым счетам и совращать коридорного. Ты устроила себе затянувшиеся каникулы, милая Изабель, и я был вынужден вернуть тебя к реальной жизни.
И все же говорил он, как с сожалением отметила Изабель, как-то осторожно и неуверенно, и глаза его то и дело перескакивали с одного газетного заголовка на другой, а губы чуть кривились в конце каждой фразы, обнажая маленькие и округлые, как у ребенка, но пожелтевшие от времени зубы. Ее отец, как она впервые в жизни осмелилась себе признаться, был маленьким и чувствительным мальчиком, которого легко запугать, но который будет педантично строить планы отмщения. Земная власть была его местью окружающему миру, и вот теперь эта власть оказывалась беспомощной.
— Жизнь в Бразилиа трудно назвать реальной, — заявила она, — да и ты едва ли был мне настоящим отцом. Ты всегда оставался для меня туманной, недоступной звездой, какой, возможно, и должен оставаться отец, однако теперь ты должен позволить мне отдать свои чувства другому мужчине, который ослепил меня, как полуденное солнце.
Тонкие веки отца болезненно задрожали. У него появился тик на прозрачной синей коже под глазом и во впадине на виске. Его взгляд, когда он оторвался от газеты, стал почти столь же тяжелым, как и бледный, выпуклый лоб. По сравнению с Тристаном отец казался бесформенным: кожа его была тонкой и бесцветной, как бы недоразвитой, серо-голубые глаза — бледными и водянистыми, череп его, вместо непроницаемой шапки упругих блестящих колечек, покрывали длинные редкие пряди, сквозь которые просвечивала детская кожа, а его квадратное, лишенное шеи туловище годилось только для того, чтобы размещаться в кресле. Однако говорил он с устрашающей четкостью и силой, словно все его мужество ушло в голос.
— Ты помнишь, — спросил он ее, — нашу поездку в «Отон Палас» и ту даму, которая нас сопровождала?
— Она пыталась быть мне матерью, — вспомнила Изабель, — а меня это возмущало. Она была неискренна.
