ПИТИГРИЛЛИ - КОКАИН
с Ямайки.
И, вместо того, чтобы описывать печальную церемонию, стал раздумывать:
– Что за ужаснейшая вещь заниматься журналистикой в летние месяцы, когда все депутаты находятся в отпуске, фельетонисты на даче, судебная палата закрыта! Неизвестно, чем наполнигь газету. Тогда директор предлагает вам написать два столбца по поводу случая, не имеющого никакого значения, подобно этому. А все же в Италии было бы еще хуже. Там, когда чувствуется недостаток материала, пишут длинные статьи о сообразительности муравьев, о родах тройни (специальность Калабрии), о чуме в Манчжурии, о необычайном ударе молнии, о краже ожерелья (северная Америка), ведутся диспуты об обитателях Марса, о продолжятельности существования Земли, о настоящем имени д'Аннунцио (д'Аннунцио или Рапаньета?), или описывают величину рыбы, которая просто рыбешка. Кретины!
Часы показывали четверть пятого. Перечел заглавие.
Но мысль совершенно не работала. Мысли были неподвижны, бездеятельны и точно заперты в жестянку от консервов. Гастрономическое сравнение: что за гадость в четыре часа утра, после двадцати часов сна! Мысли были заперты, точно в коробочке с кокаином, этой славненькой коробочке, которая стоит тут, подле чернильницы, и манит его.
Он хорошо знал, что под влиением кокаина мысли развертываются, точно чайные листья под влиянием кипятка.
81
Понюхал.
Стал писать.
Написал одну, вторую, третью страницу без запинки, не думая, не поправляя, не отрываясь. Фантазия его видела ужаснейшие сцены: блестящее лезвие, сверкающее в утреннем свете, редкие прохожие, которые останавливаются и смотрят на подготовительные работы, серая камера, точно могила, солдаты, образующие четыреугольник вокруг эшафота.
Когда шестеро господ в черном вошли в камеру, Мариус Ампози спал еще крепким сном. До самого вечера он верил в помилование. Вид этих мужчин, в черных сюртуках и цилиндрах, отнял у него последний луч надежды.
– Мариус Ампози – сказал один из них, мужайтесь! Прошение о помиловании отклонино. Час искупления вашей вины настал. Мужайтесь.
– Не сдамся! – ответил с циничной усмешкой приговоренный.
За прокурором стояли начальник тюрьмы и защитник. Остальные не могли скрыть свое волнение.
Тюремные часы погребальным звоном пробили четыре.
Прокурор прочел приговор. Когда он кончил, помощники палача взяли за руки смертника. Остальные раccтупились по обеим сторонам.
Мариус Амяози шел твердо и уверенно. Посмотрел ироническим взглядом на нас, журналистов, стоявших в темном и сыром коридоре и наблюдавших за этой церемонией; по бокам коридора расположены мрачные камеры, в окошечках которых светились глаза – тоже приговоренных? или ждущих своей очереди?
82
Палач шел впереди всей этой печальной группы.
За ним смертник и два его помощника.
Затем защитник, начальник тюрьмы, прочие чиновники и журналисты.
Спускаемся по ступенькам и минуем галерею. Звук наших шагов нарушает мертвую тишину, царящую вокруг нас.
Входим в зал.
Священник с крестом в руке; на столике – бутылки шампанского и ликеры.
Священник обнял смертника, тогда как один из смотрителей тюрьмы наливал шампанское.
Приговоренный спросил папиросу. Ему подали ее зажженной.
Двое помощников обрезали воротничок рубашки и старательно обрили ему затылок; затем взяли его за руки связали их за спиной.
Печальное шествие двинулось дальше.
Вдруг, спускаясь с лестницы, Ампози почувствовал себя не вполне уверснно, ноги его ослабели и отказывались повиноваться: он наверно упал бы, если бы помощники палача не поддержалн его под руки.
В окнах, выходивших во двор тюрьмы, виднелнсь любопытные.
Перед воротами тюрьмы, в утреннем тумане, стоит повозка, запряженная двумя белыми лошадьми. В повозке лежит корзина. Приносят лестницу. Смертник садится в повозку вместе с палачом и двумя помощниками.
В ста метрах ужаснейшее орудие казни ждет свою жертву. Лошади двигаются с таким безразличием, как будто они везут невесту к венцу.
Остановка. Помощники палача отпирают дверцы и подставляют лесенку. Палач тоже выходит, за ним следует с полным безучастием смертник. Адвокат сидит неподаижяо, точно одеревенелый.
Помощники взяли несчастнато под руки и повели
83
к орудию казни. Вокруг страшной машины стоят солдаты с шашками наголо; зрители снимают шляпы.
Приговоренный бледен, как полотно; искривленный рот, казалось, готов произнести мольбу о помиловании, просить сострадание у нарождающогося дня, у жизни, у всех присутствующих.
Видит ли он еще что-нибудь, этот несчастный? Нет, нет, глаза его уже ничего не видят, хотя и устремлены куда-то вдаль, мимо той ужасной машины, которая вырисовывается между зеленой листвой.
По вискам приговоренного скатываются две капли холодного пота; рот раскрыт, как будто для того, чтобы крикнуть, но звук голоса застрял у него в горле.
Он подходит к эшафоту: жизнь его можно измерить теперь только секундами. На большой площади ни звука, ни даже шелеста крыльев пролетающей птицы; даже мелкий дождичек сыплется как-то бесшумно.
Не подымая ног, он всходит по лестяице: кажется, смерть уже унесла его и подняла над людьми. Омертвелые ноги безжизненно тянутся за безвольным телом. Связанные за спиной руки судорожно сжимаются и подергиваются; грудь вздымается, точно готова сейчас разорваться; шейные мускулы напряглвсь, как канаты.
Гильотина зияла своей открытой пастью, готовой поглотить несчастную голову, чтобы затем выкинуть ее в окровавленном виде.
На одну секунду он стал точно вкопанный, но два помощника быстро подхватили его, согнули голову и легким толчком повалили на помост. Палач всовывает его голову в отверстие, нож падает и прижимает ее, точно железной рукой.
Момент, ужасный момент, которому, кажется, нет и конца. Голоза летит, описывая в воздухе полукруг и падает в корзину.
Правосудие торжествует.
84
Нам, журналистам, позволяют приблизиться. Тело кладут в гроб, выложенный ельником; но голова, как будто, живет еще, глаза не закрыты, высунутый язык слегка вздрагивает, а изо рта течет небольшая струйка кровянистой слюны. Один из помощников хватает ее за волосы и тоже бросает в гроб, который на простой телеге направляется в сторону физиологического института.
Площадь озаряется первыми лучами солнца; солдаты уходят, в то время, как палач с помощниками разбирает машину.
В физиологическом институте, куда мы тоже направились, нас уверяли, что сердце еше билось и что на сетчатке отражалась жизнь. О, безжалостные человеческие законы, о, ученые юристы, неужели…
Но статья Тито Арнауди не могла еще заполнить две колонны, поэтому он дополнил ее разными комментариями в духе Толстого о праве убивать и судить; но так как и этого не хватало, то он сделал вступление по поводу возникновения гильотины.
Потом вспомнил последние слова Людовика XVI, который воскликнул Francais, je meurs innocent-de tout; припомнил слова Марии Антуанетты, обращенные к палачу, на грубость которого она сказала: «Pardon, monsieue!», раccказал о том, как Елизавета, сестра Людовика XVI, стыдливо просила закрыть ей шею, после того, как палач, бросив ее под нож гильотины, обнажил ее; вспомнил о том, как дрожавший под ноябрьским дождем, Байли сказал, что дрожит он от холода, но не от страха. Потом прошел еще целый ряд исторических лиц вроде Шарлотты Кордэ, Дантона, Демулена и многих других…
Но так как и теперь не было еще полных двух столбцов, то Тито раccказал всю историю Мариуса Ампози прихватив попутно Ямайку с ее знаменитым ромом… Погом обяснил действие гильотины, ее достоинства и недостатки. И, наконец,
85
поведал о том, как только ему одному удалось попасть в камеру осужденного за несколько часов до казни.
– Почему вы убивали всех этих женщин? – спросил я Мариуса.
– Они быля противны, – ответнл спокойво убийца. – Если дозволено убить человека, который покушается на твою жизнь, или воспользовался твоей женой, или ворвался к тебе в дом, чтобы обворовать тебя, почему нельзя убить того, кто тебе антипатичен? Разве это недостаточно сильный аргумент?
Когда же ему показалось, что и этого еще недостаточно, Тито расписал убийцу и во всех деталях:
– Я не виновен! Клянусь перед Богом и людьми, что я не убил двадцать семь учительниц.
Однако эта фраза показалась ему слишком сентиментальной: Тито зачеркнул ее и написал:
– Я убил двадцать семь учительниц и доволен этим. Если бы я должен был снова родиться на свет, то продолжал бы свое дело.
Перечитал и понял что, вложив в уста казненного подобные слова, он должен был бы переделать отдельные места своей статьи, так как нечто подобное могло вызвать перед казнью справедливый крик возмущения толпы, что не соответствовало общему тону отчета, поэтому вычеркнул и это и написал:
