Юрий Мамлеев - Другой
…В гостиной уже находились почти все приглашенные. Картины, висевшие на стене, ошеломили Леру. Вадим и Алёна отнеслись к этому более спокойно. То была серия автопортретов, начиная с младенчества и кончая… гробом. Алёна все-таки отшатнулась. «Вероятно, для своих прошлых лет Филипп использовал фотографии: тут есть и Филипп — ребенок, и подросток, и юноша, но автопортреты будущего Филиппа… брр…, а они-то как раз самые сильные».
Действительно, портрет старика, выражение его лица и глаз ошеломляло сочетанием тяжелого ума и безумия. В гробу же лицо выглядело просто смешным до того, что Алёну чуть не разобрал хохот. Казалось, что старикашка вот-вот выпрыгнет из гроба и нашалит. Алёна отошла к окну, и тут ей не удалось до конца сдержаться. Смех оказался мелко-нелепым.
Филипп подошел и обнял ее за плечи:
— Именно так, Алёнушка, именно так. Я этого хотел и ожидал. Смерть не достойна ничего, кроме смеха.
— Конечно, Филипп, — сквозь слезы проговорила Алёна, — мы будем жить после и вечно… Извини…
Но тут подскочила Женя, полненькая и крайне интеллигентная, в очках, дама лет тридцати пяти.
— Филипп, ну ради Бога, убери гроб, — чуть не взвизгнула она. — Умоляла же тебя, умоляла. Все бесполезно. Да ты пойми, ты сам накликаешь на себя смерть. Тебе это нужно? Мне — нет!
Филипп удивленно пожал плечами.
— Да, картина выразительная, но тем более, спрячь ее, спрячь!
Она чуть не рыдала. Филиппу пришлось уступить.
— Господа! — обратился он к окружающим. — Желание любимой женщины — закон. Я убираю себя в гробу. Но вы все-таки насмотрелись.
— Да, да, — залепетали окружающие.
Только хотели убрать, как в дверь позвонили, словно минуя привычный домофон.
— Кто же это? Кого несут черти? — обозлилась всегда корректная Женя, но дверь открыла.
Перед ней стоял Арсений Васильевич в штанах и рубашке, а в руках у него был…
— Я пиджак принес! — гаркнул он из прихожей так, что в гостиной вздрогнули.
Лера, опомнившись, бросилась к Филиппу и истерично стала шептать ему в ухо. Филипп не выказал никакого удивления, только благосклонно кивал головой.
Около новоприбывшего уже столпилась элитно-интеллигентная публика. Многие с бокалом шампанского. Арсений таращил глаза.
Сквозь публику, наконец, пробился Филипп с Лерой. Последняя выкрикнула:
— Я племянница Софьи Петровны!
— Я понял, — моргнув глазом, ответил Арсений.
— Арсений Васильевич, — дружески обратился к нему Филипп, — я беру этот пиджак напрокат. Приходите через три часа, только позвоните сначала в домофон, и я верну пиджак.
— Как было сказано, — повторил Арсений Васильевич и неуклюже повернулся в сторону хорошенькой девушки с бокалом шампанского.
— Дочка, дай отпить, — смирно попросил он.
Девушка протянула ему бокал, но тут вмешалась Лера.
— Аня, не вздумай. Арсений Михайлович, сейчас вам нельзя, — убежденно настояла Лера. — Вот вернут пиджак, приходите за ним через три часа и отдайте его кому надо обратно, сегодня же, как указала Софья Петровна. А завтра возвращайтесь сюда, и консьерж внизу передаст вам бутылку шампанского. Вам, да и нам, будет за что выпить. Договорились?
— Точно так. Иду.
Гости обалдели и от картин Пашкова Филиппа и от этой сцены.
— Ну, объясните же, Филипп, в чем дело? И зачем пиджак? — не выдержала Аня, девушка, чье шампанское попросил отпить Арсений.
— Господа! Без комментариев! — объявил Филипп. Между тем картину «Филипп в гробу» Женя успела вынести в спальню. Утро продолжалось…
Гости отчаянно захотели переключиться от суеты с Арсением Михайловичем, которая большинству показалась миражем. Больше всего внимания привлекли теперь картины, изображающие Филиппа уже в довольно пожилом возрасте, но не в старческом.
Одна картина называлась «Автопортрет с вином», а другая — без названия, но явно изображающая Филиппа в состоянии медитации, сравнительно постаревшего, но только физически. Взгляд был в себя.
Минут через 20 Филипп объявил, что отойдет в комнату-мастерскую, может быть, на один час, не больше. Кроме большой мастерской в Замоскворечье Пашков держал и у себя в квартире специальную комнату, чтобы порой рисовать, не выходя из дома.
Гости не возражали и расселись на диванах и в креслах, обсуждая и пиджак творца, и собственный ум, и поэзию Леонида Губанова, и житейские дела, закусывая, между прочим.
Филипп уединился, но Лера умудрилась юркнуть к нему через некоторое время.
Увидев картину, она чуть не подпрыгнула. Конечно, это был набросок, неоконченный вариант, но… Пиджак, раскинув рукава, улетал в синее небо, парил над землей, и где-то — по крайней мере, в воображении Леры — надрывался от хохота. И создалось такое впечатление, что владелец пиджака лежит в земле и не может встать, и душа, прикованная, бродит рядом, один пиджак улетает от грешной земли. Именно это молниеносно ощутили Лера.
Оригинал (пиджака) же висел на стуле.
— Боже мой, Боже мой, — прошептала она.
Филипп удивился, но догадался.
— Что ты такая чувствительная, Лерочка, — сказал он, обернувшись к ней с кистью в руке. — Не надо искать здесь некую жуткую символику. Пиджак как пиджак. Летит и все себе.
— Страшно на этом свете, господа, — пролепетала Валерия.
— Будет, будет! На сегодня хватит. Все ясно. Пиджак можно вернуть. Я обойдусь без оригинала теперь. Пойдем к гостям!
И они вышли. Беседам не было конца, но Филипп опять был востребован. На этот раз Вадим уединился с ним. Пиджак не помешал Вадиму сосредоточиться, и он рассказал Филиппу всю затейливо-немыслимую историю с Аким Иванычем и попросил помочь напасть на его, возможно фантастический, след.
Филипп озадачился.
— Ну а с душой, у которой нет пристанища во Вселенной, ибо она ничему не соответствует, — покачал он головой, — это, извини, какой-то бред. Вселенная то, — усмехнулся он, — больно широка, словно наша русская душа, но ведь Вселенную не укротишь…
— Да, ладно, Филипп. Считай это метафорой. Нам бы только Аким Иваныча уловить…
— Уловишь такого. Но я поспрашаю в эзотерических кругах.
— Только на них и надежда.
— Да. Может, они сами возгорятся этой историей и пойдут искать по белу свету то, чего в нем нет. Выпить за это надо, Филипп, — грустно закончил Вадим.
И как только они вернулись в гостиную, где уже творилось «тихое сумасшествие» от любви к искусству, прозвенел домофон.
— Это он, — подмигнула Валерия Филиппу, узнавая голос Арсения Михайловича. — Я сама спущусь к нему.
Арсений Михайлович скромно, но уютно поджидал свое внизу около каморки консьержки.
Лера слегка торжественно вышла из лифта, пиджак почему-то накинула на себя.
Арсений Васильевич весь светился.
— Мне Хапин обещал другой пиджак, — улыбался он. — Сказал, что из-за этого другого пиджака никто меня беспокоить не будет. Дескать, покойник на этот раз смирный, не буйный.
— Вы опять за свое, Арсений Васильевич, — возмутилась Лера. — Плюньте вы на этого Хапина. Сколько можно, в конце концов. Завтра, когда придете за шампанским, мы вам деньги в конверте передадим на пиджак…
Тут же высунулся старичок-консьерж:
— Какая вы нелепая, молодежь, — сказал он, посмотрев на Валерию. — Да ведь он тут же пропьет деньги. Нужен ему ваш пиджак…
— Умно говорит старичок, — чуть-чуть оскалился Арсений Васильич. — Из могилы-то даровой пиджак, на халяву…
Консьерж испуганно спрятался и подумал: «Пожилой человек, а как образно говорит. Словно Пушкина читает».
…Лера сняла пиджак со своих плеч и вручила его Арсению. Наказала: «Помните слова Софьи Петровны».
— В ней я не сомневаюсь, — угрюмо ответил Арсений. — Я себе не враг. Сделаю как надо.
И он исчез в глубину уличной суеты.
глава 12
Прошло две недели. Ничего и никого не находили: ни Володю (если не считать штанов и ботинка), ни Аким Иваныча, ни отравителей.
Наконец Вадим, изрядно погрустив с утра, услышал звонок по мобильному от Филиппа. Пашков приглашал его в свою галерею. «Есть вести», — добавил он.
Галерея, которая выставляла работы Пашкова, расположилась в центре, неподалеку от Кузнецкого моста.
Три зала, закуток для отдыха. Вадим быстро подъехал. В метро, как обычно, изучал глаза соотечественников. Когда выходил, одна молодая женщина дернула его за рукав, спросив: «Вы гадаете?»
— Гадать можно по чему угодно. Все предметы отражают будущее, — ответил Вадим.
— У вас взгляд грустный и пронзительный. Погадайте.
— Кому?
— Пушкину, — обиделась женщина и отошла.
Подъехало довольно мрачное такси и он сел в него.
Вспомнил лица в метро. По большому счету — светоносные, а по мелкому — опущенные, порой замученные…
