Евгений Гришковец - Реки
А теперь, когда я лечу в самолете из города в город или даже из страны в страну. Или лежу на полке в вагоне поезда, который мчится в ночи из одного пункта в другой, мне кажется… Мне кажется, что я даже вижу мальчика, который стоит на коленях возле того старого радио, крутит ручку, и я перемещаюсь в пространстве.
* * *Отчего, когда я вспоминаю про деда и тот белый пароходик, который я даже никогда не видел, когда думаю про то радио… Особенно, если немного выпью и так случится, что стану про это все рассказывать… Отчего мне хочется плакать? А если выпью не немного, то я плачу. Почему? Мне что в этот момент становится жалко пароходик? Жалко его за то, что он был один, что он гудел, а теперь его нет? Или жалко деда за то, что он завидовал маленькому юнге и наверняка хотел быть на его месте? Или мне жалко себя за то, что я этого ничего не видел? Почему так грустно думать про то радио? Я не понимаю почему. Мне ничего этого не жаль. Но я плачу.
Когда я стою над могилой моего деда, это случается редко, в мои редкие и нерегулярные визиты в родные края… Я стою и изо всех сил пытаюсь сказать что-то деду, что-то почувствовать в связи с тем, что я стою у его могилы. Но этот монолог не получается. Он выходит похожим на какую-то неумелую попытку говорить что-то кому-то, стоя в церкви, потому что в церкви нужно что-то искренне говорить, обращаясь к… к тому, кому следует обращаться в церкви. А если я у могилы, значит нужно пытаться говорить с тем, кто лежит там. Но могила и памятник на ней совсем не соединяются у меня с моим дедом, с пароходиком, с фотографиями и рассказами… Я стою, пытаюсь что-то понять и почувствовать, но ничего не понимаю и не чувствую, что именно нужно понять.
Я знаю в своем городе все. И какие бы новые здания в нем не появились, и как бы не менялся внешний его облик, как бы не улучшалось или ухудшалось в нем чье-то благосостояние, я знаю другое, я знаю его константу. И все, кто в нем родился, вырос, и что-то пережил, знает это. Но как произошло отмирание? Как ощущение этой константы, как живой и собственной, стало просто знанием.
Из чего состоит теперь мой мир, где территории любви и не любви, где теперь для меня тайны и страхи? И еще, до каких пределов распространяются мои собственные границы, где заканчивается живая, необходимая и ощущаемая мною, как моя… моя география? И где начинается география атласов, глобусов, туристических агентств и авиакасс? Каковы просторы, которые я могу покрыть и пронзить своими чувствами, своей любовью, не любовью, и пониманием, что эта территория мне необходима? И какое место во всем этом занимает мой город, моя родная земля, и Сибирь в целом?
Сибирь, откуда я уехал. Я же знаю, что на той улице, в том доме, в той квартире, где жил и что-то переживал я, теперь живет какой-то другой человек. И мне не жалко… Чего же тогда я?… Почему я вспоминаю про радио, которое на самом деле не работало. Оно, конечно, светилось, на нем были названия городов, и оно было красивое, но оно не работало, как радио, зачем я вспоминаю о нем и пытаюсь найти ему место в своей прожитой части жизни, жизни, которая уже там… там, где в ней уже ничего нельзя изменить… ни убавить, ни прибавить.
* * *А то радио, которое я много слушал, тот радиоприемник, я не могу вспомнить. Не припомню, как он назывался. Помню, у него была антенна и три кнопки сверху. Я слушал его много-много, но я слушал не радиоприемник, а то, что из него доносилось. Поэтому я и не запомнил сам радиоприемник, который особенно любил слушать, когда болел.
Болезнь… странное дело… Болезнь? Это странное состояние и занятие. Она происходит где-то внутри. Внутри организма, где-то в моих собственных недрах. И кажется даже, что она не имеет ко мне никакого отношения, как погода или время года. Когда-то я даже не чувствовал сам, что болезнь уже пришла и присутствует во мне… Я сидел, играл своими игрушками или еще что-то делал, но, может быть, как-то вяло, может быть, не хотел есть. Тогда мама могла сказать: «Что-то он какой-то вялый, или мне кажется?» Потом она прикладывала ладонь к моему лбу, потом просила тоже самое сделать отца или еще кого-то.
– У-у-у! Да у него температура, – говорил кто-то.
Меня обступали, что-то все сразу начинали обсуждать… И начиналась болезнь с компрессами, обтираниями, холодным фонендоскопом, который доктор прикладывал к моим груди и спине, с ложкой во рту, которая больно давила на язык, и с недолгой прохладой подушки, после того, как её взбивали. Та болезнь даже не мучила какими-то болезненными ощущениями, она просто утомляла лежанием в постели, ограничениями и отсутствием сил и желаний.
Потом, когда я стал постарше, болезнь приходила, как дополнительные школьные каникулы. Правда, бывало действительно худо. Так худо, что невозможно было ни читать книжку, ни смотреть телевизор. Когда лежишь неподвижно и чувствуешь то, что всему твоему организму скучно и тошно жить. А руки и ноги лежат неподвижно и как-то далеко. Голова затылком продавила подушку, и только глаза медленно поворачиваются и моргают. Движения глаз болезненны и медленны, как движения механизмов, которые лишены смазки, или в смазку добавили песку.
Вот так можно было лежать, дышать сквозь пересохшие губы и ворочать глазами, рассматривая складки штор, царапинки на дверце шкафа или просто потолок. А на беленом потолке можно было обнаружить странное сочетание маленьких бугорков, каких-то шишечек, точек, трещинок и теней, которые удивительным образом складывались в какое-то лицо или морду животного. И один раз увиденное такое лицо уже не исчезало, его можно было вновь найти, когда угодно. Или можно было рассматривать обои и считать на них какие-то повторяющиеся элементы орнамента. А еще можно было слушать радио.
Какой-нибудь тягучий и бесконечный радиоспектакль, по какому-нибудь тягучему английскому детективу. Было приятно слушать голоса неведомых старых актеров, которым явно нравилось играть в английских аристократов, то есть говорить максимально бархатисто, медленно, витиевато интонировать, и через слово говорить: «Сэ-э-эр». Как это было сладко – слушать все те английские имена, названия городов и улиц, автомобилей и напитков, фруктов и… ну например: «Уже пятнадцать тридцать по Гринвичу».
Тогда в горящем от высокой температуры мозгу звучали какие-то фантазии. По потолку ползли тени. В комнату через окно втекал ранний зимний вечер, и жизнь и болезнь казались бесконечными, как весь мир. Мир, состоящий из истории, книг, кино, радио. Он казался бесконечным, но постижимым. Тогда казалось, что вот я чего-то не расслышал в радиоспектакле… Ничего! В следующий раз расслышу. Чего-то я не понял в какой-то книжке? Не беда! Перечитаю и пойму. Что-то не прочувствовал в тот или иной момент? Ерунда! Потом разберусь. Мир и время не тревожили, не беспокоили и не пугали. Даже моя болезнь пугала не меня, а моих родителей.
Старики с палочками, старухи, медленно переходящие улицу, казались людьми такой вот старческой национальности или расы, и они никакой связи не имели ни с моей жизнью, ни с моими перспективами. А мой дед, он не был для меня ни старым, ни молодым, он был просто дед, и в этом было что-то постоянное и неменяющееся.
Больные и увечные люди, которых я видел на улице, дурачки или горбатые, удивляли и немного будоражили воображение теми фантазиями, которые возникали в связи с увиденным. Но для чего существуют больницы, для чего они построены?… Я, конечно, знал, что там лечат людей. Я видел эти большие здания, слышал названия: «Первая городская больница» или «десятая медсанчасть»… Но они тоже были из другой, чужой и абсолютно неинтересной жизни. Жизни, которая не может меня коснуться.
Правда, когда я сломал руку, учась в классе шестом, я испытал боль и удивление. Я удивился тому, что такое дело, как перелом, может случиться со мной. И еще я все-таки думал, что сломать руку – это должно быть больнее. А оказалось больно, но… просто очень больно. Зато какой успех у меня был, когда я пришел с загипсованной рукой в школу. Вот это был триумф, вот это было событие для всего класса! Я впервые увидел и поймал на себе любопытные взгляды старшеклассников. Я выделился из толпы, меня заметили. Все время, пока я носил гипс, я охотился за взглядами людей на улице или в автобусе. И если ловил таковые, делал серьезное и умное лицо.
* * *Где, интересно мне… Интересно давно… Где, интересно, кончается понятный мне мой организм, который любит спать в такой-то позе и на таком-то матрасе, и не любит большие подушки. Организм, со всеми привычками и пристрастиями. Тело, которое устает, и я понимаю признаки этой усталости. Туловище, которому бывает жарко или холодно, и я знаю, что нужно в таком случае делать. Мое тело, которое ведет себя определенным образом, когда я в это тело наливаю алкоголя… Я приблизительно знаю, сколько мы с моими органами можем пробежать, проплыть, подтянуться, поднять, не дышать под водой и прочее. Вот где заканчивается этот знакомый мне мой организм и начинается организм из анатомических справочников? Организм, который слушают, фотографируют рентгенаппаратами, изучают и оперируют врачи. Тот организм, который мне страшен, неведом и только и делает, что грозит мне смертью.
